Было их сто тысяч. И, подобно первому дню творения, когда всевышний рек: «Да будет свет», птицы, вытеснив воздух, заполнили все пространство сиянием: столь густой материей своего розового пыланья, что тьма с шоссе отступила на всем его протяжении, поредев даже по бокам, на лугах и зеленых болотинах. Казалось, галактика длинной огненной полосой простерлась над дорогой в Монтану, беловато и розовато пламенея, слепя глаза, так что Йожеф, убрав ногу с педали газа, непроизвольно нажал на тормоз.
— Что случилось? — спросил хрипловатым голосом сидевший рядом парень.
— Ничего, — сказал Йожеф, глядя на море огня.
— Вроде хмурится, — сказал парень.
Отяжелевшая коралловая тучка справа — стая поменьше — снизилась и опустилась на берегу озера Мензала.[1] Фламинго стояли там, откинув назад свои изогнутые наподобие буквы «S», почти узлом завязанные шеи и спрятав головы под крыло.
— Уснули? — спросил Йожеф.
— Уснули, — сказал Йожеф.
— Что вы скорость опять сбросили? — спросил парень. — Давайте подменю, если устали.
— На кой черт, — сказал Йожеф.
— Боитесь за свою ржавую керосинку?
И полетели черные дрозды, синицы, крапивники и сорокопуты, соловьи восточные и западные, варакушки красногорлые и белогорлые, пеночки-пересмешники и пеночки-веснички, пищухи-сверчки и теньковки-кузнечики, полетели мухоловки и воронки, стрижи, касатки, ласточки — городские, береговые и деревенские, и полетели каменки, камышовки, дятлы пестрые, малые и большие, щебетуны-трескунчики, чеканчики, лесные завирушки, водяные скворушки и свиристели и солнечные птицы, милые певуньи с Гималаев, а из Северной Америки — проказливые пересмешники, которые донимают людей и скотину своим передразниваньем, будто самого Творца вышучивая за слишком бедную фантазию. И впрямь: они не только кукарекают по-петушиному, кудахчут по-куриному, гогочут по-гусиному, крякают по-утиному, хрюкают по-поросячьи, мяучат по-кошачьи, но умеют и вжикать пилой, визжать несмазанной дверью; повергают в ужас домашнюю птицу перенятым у ястреба хищным клекотом, сводят котов с ума любовным мурлыканьем, а собак приводят в отчаянье, будя знакомым свистом: напрасно пес будет с дурацким видом искать своего хозяина. И понеслись все мыслимые певчие птицы, все шесть тысяч видов и подвидов, одних мухоловок две тысячи семьсот разновидностей; понеслись, мстительно топорща перья, — и такими густыми тучами, что совсем застлали горизонт, словно вдруг поколебалось братское равновесие земли и неба. И понеслись грифы со своими желтыми львиными туловищами и орлиными крыльями, с подмышками, воняющими всей благородной тухлятиной прошлого, и с когтями покрепче любой стали, с которых еще капала кровь. И понеслись восставшие вместе с птицами из небытия летающие мезозойские змеи и ящеры в чешуе на необъятны телах, которая прочнее любой синтетики, с крючковаты ми пурпурными зубами. И ветер, поднятый ими, едва не смел завилявший по шоссе старенький «фордик».
