Однажды бесцельно бродившего по улице Тражука подозвал к себе стоявший у ворот дед Ермишкэ.
— Заходи, Тражук, будешь дорогим остем.
Чулзирминцы прозвали старика Элим-Челимом. Он не выговаривает букв «к» и «г» в начале слов. Дед все время курит трубку, выплавленную из олова. Он ее надраивает до блеска и гордится: «урю эмиль челим». Люди, передразнивая старика, еще больше исказили слово «кемиль», отсюда и пошло прозвище.
В избе дед распорядился снохам поставить самовар и ласково заговорил с угрюмо-молчаливым юношей:
— Не орюй, Тражук. Если смолоду наступила на ногу орова, человеком будешь. Ак думаешь жить дальше? Овори, не таись от меня. Я ведь тебе довожусь уккой, старшим дядей по матери.
Тражук подумал: «Откуда ты мне доводишься куккой?[9] Мама — из Хуривара. Все ее братья там и живут».
Старик, так и не дождавшись ответа, продолжал:
— Опять, что ли, хочешь пойти в узьминки учиться. Не ходи, сынок. Не водись с русскими. Они тебя до добра не доведут. Отца твоего они же и погубили и лошадь отняли. А я? Не из-за них ли стал таким… осноязычным. При мне, огда я был маленьким, русские до полусмерти избили моего отца возле моста. С тех пор я так вот оворю. И ты, шельма, за глаза зовешь меня, наверно, Элим-Челимом.
— Напрасно так про русских… — подал наконец голос Тражук. — Среди них тоже есть и плохие и хорошие. Вот мои хозяева в Кузьминовке. Как родные они мне. Ваша соседка Кидери знает…
— Погоди. Про идери разговор будет особый. Вот покурю, поспеет самовар, за чаем и поговорим.
Дед начал набивать трубку крошевом самосада, уминая его большим пальцем. Потом вынул из кисета кремень. Приложив трут к камешку, стал высекать огонь.
Пока загорался трут, табак из трубки высыпался. Дед слова стал набивать трубку.
Сноха Ермишкэ, хохотушка Праски, стрельнув глазами в молодого гостя, сквозь смех проговорила:
— И зачем ты, тятя, рассыпаешь дорогой табак. У нас ведь никогда не гаснет огонь в очаге…
— Тебя не спрашивают, вертихвостка, — беззлобно огрызнулся старик. — Много ты понимаешь. Трубка в два раза слаще, огда сам добудешь огонь.
Старшая сноха Хвеклэ подала на стол поющий самовар, нарезала хлеб, разыскала в шкафчике засиженный мухами огрызок сахара, придвинула гостю.
— Ну вы потом почаевничаете, — заявил снохам старик. — У меня разговор с дорогим остем. Идите на ухню.
Хвеклэ молча покорилась, а младшая проговорила скороговоркой:
— Ладно, мы уйдем на кухню. Все равно знаем, о чем будет речь.
У вдовца деда Ермишкэ два сына, и оба на войне. Война не обернулась пока большим горем в этой семье. Письма приходят. Снохи Элим-Челима проворные, трудолюбивые, живут дружно. У младшей нет детей, у старшей — два сына. Ворчливый, но добрый свекор иногда пугает, грозясь привести в дом жену.
