М. И. Цветаева, сблизившаяся с семьей писателя уже на закате его дней, была поражена «ненасытностью» «старика Чирикова», его неугасшим с годами «любовным любопытством к жизни»[16]. Чтобы доказать последнее, достаточно сравнить описание волшебной страны в книге «В царстве сказок» и картину природы, предстающую глазам чуткого и чистого человека в одном из его лирико-бытовых рассказов. В первом случае — «огромное солнце пылало на небе, и свет его был в лесу необыкновенный; проникая через вершины и сплетшиеся вверху ветки деревьев с разноцветными листьями, этот свет ложился на траву и мхи разноцветными пятнами: синими, как небо, красными, как малина, желтыми, как лимон», во втором (рассказ «Гиблое место» из цикла «Волжские сказки») — «солнышко только что выкатилось из-за леса, ярким светом облило зеленую котловину, вершины нагорных сосен вспыхнули зеленым блеском, а желтые стволы засверкали золотом, росистые луга сделались изумрудными»[17]. Как видим, и там, и здесь краски ясные, чистые, сочные, радующие взор. Перед нами праздничное ликование, великолепие неоглядного простора.
«<…> теперь уже никуда не спрячешься: разгорелась красным пожаром заря, и вода, горы, скалистые камни, лес и кустарник, и откосы, и кручи „Молодецкого кургана“ стали наряжаться в красочные одежды… А вот и солнце! Оно всплыло багрово-красным диском и стало бледнеть и превращаться на глазах в золотое. И все вокруг радостно засияло улыбками, восторгами, счастьем… „Боже мой, как хорошо! Как в сказке! Чудесный, сказочный край!“[18]» — шептал Смолянинов, герой рассказа «Молодецкий курган». И к этим словам, очевидно, обязан присоединиться всякий, кого Чириков жаждет обратить в свою веру — веру поклонения солнцу и красоте мира!
Несомненно, «солнечно-романтическо-сказочный» ракурс восприятия природы доминирует в творчестве писателя. Но нередко он использует пастельные, жемчужные тона для создания соответствующего настроения. И тогда природа предстает совсем иною. Таинственна и прекрасна его любимая река ночью: «Волга, облитая голубоватым блеском лунного света, словно задремала, околдованная чарами неясных весенних грез, и тихо, ласково и любовно гладила своими струями и крутой берег, и высокие борта стоявшей на якоре баржи. Луна блистала ярко в вышине над лесом Жигулевских гор, серебрила листву молодой зелени на вершинах, но словно боялась заглянуть вниз под кручу громоздившихся гор, туда, где висели густые сумерки, где длинные несуразные тени легли на воду и спрятали прижавшуюся к берегам баржу. Там, дальше, серебрилась переброшенная луною через реку искристая дорожка, а здесь было темно-темно, и лишь яркие звезды, меланхолически смотревшие с голубых небес на землю, еще ярче отражались в затененной горами речной поверхности и дрожали вокруг баржи синими огнями, гасли и вспыхивали, как электрические искры, ослепительно яркие, большие, синие… Изредка, когда Бог весть откуда прилетал на своих крыльях беспечный весенний ветерок, — лес вздрагивал серебрившейся на луне листвою, и легкие, невнятные вздохи весны перебегали с утеса на утес, скатывались в темную бездну и здесь не то прятались в прибрежных кустах орешника, не то тонули в слегка зарябившейся речной заводи, не то убегали дальше, на противоположный берег, вместе с серебристою дорожкою лунного света… С напоенной ароматом цвета черемухи и пахучей березы прохладою ветерок приносил откуда-то отрывки несмелой соловьиной песни, журчание сбежавшего с гор по овражку ручья и еще какие-то странные, таинственные шумы и шорохи…»
