— Нет, — отвечал я виновато.
— Night is young, — бодрился Пахомов и читал «Скупого рыцаря»:
Цвел юноша вечор, а нынче умер,
И вот его четыре старика
Несут на сгорбленных плечах в могилу.
Юнцом для Пахомова был все еще я, но другим в это уже не очень верилось.
Проверяя себя, я вспоминаю каждый прожитый час. В нем нет ничего такого, чего бы не было во мне сегодня. Жизнь, зато, безнадежно стареет. Мы идем вперед, но Земля, как говорил Пахомов, — шар, и он уходит из-под ног. Мы идем вверх, а жизнь — вбок, и чем больше зазор, тем чище и светлее становится душа, приближаясь к свежести скелета, пугавшего меня в Латгалии. Тогда я еще не знал, что мы носим его с собой и показываем всем, когда скалим зубы.
Юмор — это и есть memento mori. Он ставит точку там, где царило многоточие. Поскольку женщины живее мужчин, они обходятся без юмора и не понимают шуток. Я убедился в этом, рассказывая жене, как встретил с Пелевиным конец света.
Он начался с того, что мы договорились созвониться в полдень. Ровно в двенадцать я набрал номер, но вместо гудка услышал бой часов и дыхание: наши звонки встретились в эфире.
— Знаете, Пелевин, — обрадовал я его, — по рассчетам богословов в этот год, день и час должен наступить конец света.
На другом конце установилась тяжелая тишина.
— Что это вы молчите? Проверяете?
— Угу, — ответил Пелевин, и мы отправились покупать алюминиевый перстень с надписью «Ом мани падме хум».
Той же ночью Пелевин мне приснился в колпаке звездочета.
— Скажите что-нибудь умное, — попросил я его.
— Полугармония.
— Ага, — радостно затараторил я, — Гармония — учение об аккордах. Исключая друг друга, звуки превращаются в тишину, как становятся белым слившиеся цвета радуги. Значит настоящая гармония — это тишина и молчание. Но полутишины быть не может. Выходит, полугармония — фикция.
— Ага, — сказал Пелевин, благожелательно щелкнув меня по лбу.
— Здорово! — сказала она.
— Что — здорово? Как я рассуждаю?
— Нет, что Пелевин дал тебе по лбу. Чтоб не рассуждал.
— Но я не могу не рассуждать.
— А если про себя?
— Я же писатель.
— А-а, — вздохнула она, — тогда — плохо дело.
Дело, и правда, было плохо. Мы вступили в серый период жизни, и я, пытаясь узнать, что нас ждет, все чаще приходил к пруду, где живут два карпа. Один — белый, другой — алый, прямо — жар-рыба. Привыкнув к людям, они не испугались даже Пахомова, подплыв к нему за крошками. Но Пахомов не любит рыбу, он предпочитает мясо, особенно — паштет «Девушка с персиками».
