— Ну, старик, садися, садися-ка!.. — звали его кругом.
Ворот подтянул кверху громадную бадью, в которой доставлялась к устью шахты добытая внизу руда. Медленно развиваясь, громыхала ржавая цепь. Внизу густел мрак, даже нельзя было отличить тусклого отблеска воды, заметного в самых глубоких колодцах. Иван сел в бадью.
— Теперь, с Богом!.. Повертись, повертись, старичок.
— Покачайся-ка на качелях! — смеялись кругом.
— Важно, братцы, мы его спустим.
Заскрипел ворот, завизжала развивавшаяся цепь, бадью словно толкало, она ударялась то в одну стенку колодца, то в другую, и глухой звон металлической обшивки её пропал без отзыва в бревенчатых стенах шахты… Иван посмотрел вверх, — устье её ещё серело бледным пятном; кругом густилась тьма. Бадья вместе с цепью кружилась, тихо опускаясь вниз. Лампочка у пояса рудокопа кидала испуганные взгляды на мокрые стены, слезилась робким лучом на влаге, проступившей на поверхности брёвен, и, словно сжимая от страха веки, готова была погаснуть. Непривычного человека давно бы закружило. Ивану было ни по чём. Не раз приходилось съезжать и подниматься на бадье. Порою она, раскачиваясь, ударялась в сруб, и старика кидало в другую сторону. В такие мгновения он заботился об одном, как бы не потух робкий огонёк его лампочки.
Стены мокрее и мокрее. Пятно вверху всё меньше и меньше. Казалось, что оттуда день пристально, неотступно смотрит в загадочную тьму колодца, но серое око его мало-помалу закрывается, не осилив страшной глубины этой шахты.
«А стара уж шахта-то. Сколько годов стоит! — приходит в голову рудокопу. — При мне строили, я ещё тогда молодым был. Лет, поди, шестьдесят прошло? Пора бы переменить её: ишь, дерево прогнило, совсем чёрное. Ударяясь в него, бадья краями уходит в размякшие от старости брёвна. Как они ещё держать только!? Христос! Он один спасает. Да и мне надо на покой. Сказывают, восемь десятков живу, хорошо ещё, что с работы не гонят, да уроки малые дают, а то бы совсем с голоду пришлось помирать, либо побираться!»
И мысли одна за другой сами лезли в голову к старику. Он много, очень много думал, — и никогда ничего не говорил. Давно уже не слышали от него ни одного слова товарищи. Им казалось, что в безмолвии подземных жил старик совсем разучился разговаривать, потерял голос. И он, слышавший только стук своего кайла, треск ломавшейся чёрной породы да шорох осыпавшейся руды, отучился отвечать на вопросы. Скажут ему что, — Иван сорвёт с головы кожаную шапку и поклонится, — низко-низко поклонится, показывая всем голый череп с клочьями совсем пожелтевших волос над ушами, тоже от старости поросшими седою шерстью. Так от него и отстали.
