— «Мы всѣ пьяницы. Позовемъ всѣхъ сверху сюда. Наверху такъ мерзко…
— Мы всѣ пришли сюда. Мы пьемъ спиртъ, и онъ даетъ намъ веселье.
— Онъ даетъ ужасъ. Я весь день трясусь отъ ужаса.
— Лучше ужасъ, чѣмъ жизнь. Кто хочетъ вернуться туда?
— Я? нѣтъ.
— Не хочу. Я лучше издохну здѣсь. Не хочу я жить.
— Никто!
— Боже мой! Боже мой!»…
Не только эти люди испытывали тотъ страхъ жизни, который приводитъ къ одиночеству; его испытываетъ у Л. Андреева каждый, уразумѣвшій, что у жизни нѣтъ объективнаго смысла. И даже тотъ, кто? подобно андреевскому Саввѣ? ничего на свѣтѣ не боится, даже тотъ считаетъ жизнь самымъ страшнымъ на свѣтѣ. «А ты? неужели ты ничего не боишься?»? спрашиваетъ Липа Савву. «Я-то?? отвѣчаетъ онъ:? пока ничего, да и впереди не ожидаю. Страшнѣе того, Липа, что человѣкъ разъ уже родился, ничего быть не можетъ. Это все равно, что утопленника спросить: а что, дядя, промокнуть не боишься?.. Если уже я до сихъ поръ не испугался, когда жизнь увидѣлъ, такъ ужъ больше испугаться нечего. Жизнь, да. Вотъ обнимаю я глазами землю, всю ее, весь этотъ шарикъ, и нѣтъ на ней ничего страшнѣе человѣка и человѣческой жизни»… Это же мы слышимъ и отъ Царя Голода: «я былъ вездѣ,? говоритъ онъ,? и страшнѣе всего у человѣка»… Человѣческая жизнь страшна, потому что безсмысленна; одиночество спасаетъ человѣка хотя бы отъ многократно и многообразно повторенной безсмыслицы человѣческой жизни въ сотняхъ и тысячахъ человѣческихъ жизней. Этотъ мотивъ осложняется у Л. Андреева его ненавистью къ передоновщинѣ массы, толпы; мотивъ одиночества не переходитъ у него въ солипсизмъ, какъ это было у Ѳедора Сологуба, а приводитъ его къ рѣзкому отрицанію города, этой символической антитезы одиночества, города, въ которомъ безсмысленность жизни многократно отражается точно въ многогранномъ зеркалѣ.
О солипсизмѣ у Л. Андреева много говорить не придется; въ противоположность Ѳ. Сологубу, Л. Андреевъ никогда не относился къ этой проблемѣ серьезно; онъ только высмѣялъ ее въ типѣ семинариста Сперанскаго («Савва»), который сомнѣвается даже въ собственномъ своемъ существованіи, и Тюхи, который тоже утверждаетъ, что «никого нѣтъ. Никого, понимаешь? И Бога нѣтъ, и человѣка нѣтъ, и звѣря нѣтъ. Вотъ столъ? и стола нѣтъ. Вотъ свѣчка? и свѣчки нѣту. Однѣ рожи, понимаешь?»… Если вспомнить убѣжденіе Ѳ. Сологуба, что вокругъ его единаго Я есть только «личины» людей, что дьяволъ смѣется надъ нимъ, «лѣпитъ злыя искаженныя хари и отводитъ мои глаза», что «дьяволъ прячется подъ уродливыми, слѣпленными имъ харями и визжитъ, и хохочетъ»? если вспомнить и сопоставить это съ философіей Тюхи: «ничего нѣтъ. Рожи однѣ есть. Множество рожъ. Все рожи, рожи, рожи. Очень смѣшныя рожи»,? то можно прійти къ предположенію, что такое совпаденіе, пожалуй, и не случайно… Во всякомъ случаѣ, въ типахъ Сперанскаго и Тюхи мы имѣемъ намѣренную или? что вѣроятнѣе? ненамѣренную пародію на солипсизмъ Ѳ. Сологуба, и этимъ самымъ Л. Андреевъ вполнѣ ясно выражаетъ свое отношеніе къ проблемѣ солипсизма; больше онъ на ней не останавливается. Но зато тѣмъ мучительнѣе звучитъ у него мотивъ одиночества.
