Баронесса печально следила за листьями, думая, что скоро смерть оторвет ее от семейства, как ветер срывает эти листья. Цецилия поняла ее мысли и хотела закрыть окно, но баронесса остановила ее.
— Дай мне посмотреть, дитя мое, на эту картину разрушения, — попросила она ее. — Наблюдая за тем, как легко листья опадают с этого дерева, я думаю, что то же будет и с моей душой: и она, может быть, разлучится с моим телом без больших страданий.
— Разве вы хуже себя чувствуете, маменька? — горестно спросила Цецилия.
— Нет, напротив, — ответила баронесса. — Мне, кажется, даже становится лучше. В первый раз я не чувствую никакой боли, и если бы жизнь состояла в отсутствии страданий, то думаю, что я могла бы еще жить.
— О, маменька, как вы утешили меня! — вскрикнула Цецилия, хватаясь за эти слова, как утопающий за соломинку. — Может быть, Бог сжалился надо мной, может быть, он возвратит мне вас!
Цецилия пала на колени, подняла руки к небу и молилась так яростно, что мать ее не смогла удержаться от слез.
— О чем же вы плачете, маменька? Разве Бог не совершал чудес? Разве он не властен сотворить это ради моей дочерней любви?
Цецилия продолжила молитву; баронесса печально покачала головой.
Около полудня маркиза пришла узнать о здоровье больной, и, несмотря на свое обычное невнимание, теперь и она поняла, что смерть баронессы близка.
В продолжение дня баронесса несколько раз лишалась чувств, во время этих обмороков она не испытывала никакой боли; она только закрывала глаза, и лицо ее бледнело. При первых обмороках маркиза раскричалась, расплакалась, воображая, что все кончено, так что Цецилия и сама баронесса просили ее не расстраивать себя этим зрелищем и удалиться в свою комнату. Маркиза, после непродолжительного сопротивления, ушла.
Кроткая и тихая душа Цецилия была в такой гармонии с душой матери, что они словно слились воедино, как запах двух одинаковых цветов.
К вечеру баронессе сделалось хуже. Она велела отворить другое окно, выходившее на запад: из него был виден закат.
Цецилия сама хотела исполнить волю матери, но баронесса, с неимоверной для больной силой, сжала ее руку и сказала:
— Останься со мной, дитя мое!
Цецилия взглянула на мать: лихорадка прошла, баронесса была бледна, руки совершенно холодны. Позвали горничную, и та отворила окно.
Баронесса сделала над собой усилие и взглянула на заходившее солнце.
В эту минуту в саду запел соловей.
— Слышишь? — спросила баронесса, прижимая к себе Цецилию.
