Реб Авром-Герш наморщил лоб.
— Ребе, — сказал он со страхом, — я бы хотел, чтобы они были богобоязненны.
Ребе ничего не ответил ему на это. Реб Авром-Герш не стал переспрашивать, но помнил молчание ребе и усматривал в нем дурной знак. Именно сейчас, до появления на свет сына, думал он, ему надо бы съездить к ребе и поговорить с ним о своем желании видеть детей евреями. Об опасностях поездки он не думал. Он не был пугливым, реб Авром-Герш. Он уже многое повидал в своих разъездах, всякого страха. Его удерживал только ребенок, который должен был родиться. Для женщины будет большим огорчением остаться одной в такой момент, думал он. Сейдера она провести не сможет, да и на обрезание он не попадет, если, по Божьей воле, будет сын. Его тесть-даян проклянет его за такое поведение.
С другой стороны, его тянуло к ребе. Бедные хасиды из штибла[13] ждали, чтобы он взял их с собой в поездку за свой счет и дал им пропитание в дороге. Они будут смеяться над ним, если он позволит жене уговорить себя и останется дома. Из-за него у этих евреев будет испорчен праздник. К тому же он купил ребе в подарок красивый серебряный кубок. Как он будет выглядеть, если преподнесет ребе пасхальный серебряный кубок Илии-пророка только на Пятидесятницу? И самое главное — дети. Ребе сказал, что они будут богачами. Но он хотел бы, чтобы ребе пожелал им стать богобоязненными. Если, не дай Бог, окажется, что из-за их богатства они не будут евреями, то ему не нужно богатства. Пусть будут бедными меламедами, лишь бы были честными евреями. Он обязан поговорить об этом с ребе, пока еще есть время. Если бы она, его жена, была не бабой, а разумным человеком, она сама должна была бы гнать его сейчас к ребе, пока ребенок еще не родился на свет. Но разве баба понимает в чем-нибудь, кроме слез? На то он и мужчина, чтобы понимать все лучше и не размягчаться из-за женских жалоб.
И он принялся паковать чемоданы, большие кожаные чемоданы, с которыми он ездил в Данциг. Он положил в них талес и тфилин[14], атласный лапсердак, святые книги, Гемору, чтобы учить ежедневный урок в пути[15], серебряный кубок, рубахи. Как подобает настоящему воркинскому хасиду, он не забыл упаковать и несколько бутылок пасхального чистого спирта, оковита. Потом он послал служанку Лею-Copy за извозчиком.
— Авром-Герш, — плакала его жена с огромным животом, — я не переживу такого позора!
Реб Авром-Герш даже не оглянулся. Он поцеловал мезузу[16]
