— В воздушном бою над Сухим Лиманом уничтожил разведчика-корректировщика «Хеншель-126», Самолет взорвался на земле, экипаж погиб…
— Очень вам благодарны, — ядовито произнес командир полка. — Но потрудитесь объяснить, кто вам дал право грубо нарушать дисциплину?
— Товарищ майор! Да ведь я сбил «Хеншеля»! Ведь от него житья не было ни нам, ни воинам Чапаевской… Такой случай подвернулся… И все так удачно сложилось… — закончил я упавшим голосом.
— Это ты молодец! — майор подошел ко мне и положил руку на плечо. — Но должны же вы, черти полосатые, понять, что и у Шестакова сердце не бычье, а обыкновенное, как у всех, и что оно может болеть и страдать… — он смутился, боясь показаться сентиментальным. Помолчав, подозвал Серегина. Тот все это время, пока меня распекали, стоял поодаль.
— Ты прикрывал старшего лейтенанта? — спросил Шестаков.
— Я, товарищ майор!
— Ну вот сам посуди, правильно ли ты поступил? Уж раз твой ведущий ввязался в драку, не смеешь его оставлять, — Шестаков хмурился все больше. А ты, выходит, бросил товарища на произвол судьбы. Да ведь это не по уставу.
Серегин вспыхнул:
— Я во время боя потерял старшего лейтенанта из виду, — оправдывался он. — А когда построились и стали уходить, не имел права оставлять группу. Ведь это тоже не по уставу, — упрямо закончил Серегин.
— Да он не виноват, товарищ майор! — вмешался я. — Пожалуй, в данном случае даже лучше, что ушел. Зенитки просто бесились, мог пострадать, а так цел остался, и я живой…
— Помолчи, защитник! — Шестаков опять завелся. — Умники какие нашлись! Уж и не знаю тогда, кто из вас виноват. Один прав, что оторвался, второй прав, что не прикрыл… Ну просто герои!
Однако чувствовалось, что запал его уже прошел, суровый тон смягчился, хотя он и продолжал ворчать. Шестаков, что называется, отвел душу, пропесочив нас с Серегиным, а так как злополучный «Хеншель» был все-таки сбит, и это в какой-то мере смягчило мою вину, майор окончательно успокоился. «Герой там я или не герой, — думалось мне, — но и сурового наказания не заслуживаю, конечно…»
Чувствуя, что гроза миновала, я с облегчением вздохнул и опустился на сухую траву поодаль от покореженного самолета. Шестаков, Серегин и Шаньков сели рядом. Я полез в карман за портсигаром: от пережитых волнений страсть как хотелось курить. Карман был разодран, но я сразу не обратил на это внимания, на мне вся одежда была не в лучшем состоянии после этой передряги, бой был по всем правилам: и жарко и парко. Вытащив портсигар, я на минуту опешил и стал торопливо засовывать его обратно: на крышке была вмятина от осколка. Шестаков, заметив мою растерянность, перехватил портсигар. Повертев его в руках, сказал доктору:
