Помолчали. Мой фантом-носитель носился по поляне, быстро чертыхаясь на трех языках, отдавая, как и я, предпочтение испанскому. Гарольд оказался цел и невредим, но напуган, и Ренато без колебаний пустил в ход эссенцию черного клевера. На рассвете, холодном и гулком…
* * *
Интермедия.
Странно. Сколько прожил я в этом мире, а не знал, что они называют пирамиду горой царя. И насколько мне известно, — а я немало постранствовал, уверяю вас, — ни один народ не строил гигантские пирамиды. Пустые мысли лезут в голову, когда надо сосредоточиться на одном, на главном. На старом воспоминании, отпечатке прошлого.
Вы сидите втроем за низким столом черного дерева, на треугольном столе покоится хрустальная гора царя в полчеловеческого роста, и вы томительно пристально вглядываетесь в ее изменчивые глубины. Там клубятся разноцветные облака, распухают, съеживаются, быстрые прочерки, подобно метеорам в глухую августовскую ночь, мгновенным блеском белого огня понуждают вас щурить и жмурить глаза. «Ледоход на реке времени, — вплывает в твою голову, — Откуда это? Да и не похоже ничуть!» Не похоже ни на что. Кроме, пожалуй, ворожбы Астании, ведьмы средних лет и рассудительного характера, которую ты вытащил из тюрьмы капитула всего-то два дня тому.
— Похоже на сон наркомана, — говоришь ты вслух. Астания молчит. Молчит и тот, другой, только косится на тебя умными черными глазками. Птичий взгляд. Сорока…
— Мастер Тим, мне много всякого рассказывали о твоем искусстве. На что же способен ты?
— Если что и рассказывали, ваша милость, так только про это.
— Да. Я хочу услышать теперь от тебя, что ты умеешь.
— Милостивый господин барон, я готов изобразить любое живое существо, зверя, рыбу, дерево, и все, что вам заблагорассудится, так, что образ сей будет жить на холсте согласно натуре, способен будет вести себя в точном подобии своему оригиналу, и если это человек, то он заговорит с вами, а коли соловей — то запоет, но не сладостней, чем на самом деле, а ровно как если бы он сидел на ветке каштана в лунную ночь…
— Ты складно обучен говорить, мастер. И если это человек… которая знала меня, а я… его, то он меня узнает?
— Именно так, ваша милость, и если вы забудете нечто, что случилось с вами обоими, то он дивным образом напомнит вам позабытое. И щеки его будут горячи, и слезы солоны, а смех — звонок.
— Коли так оно и есть… Скажи мне, а будет ли он знать, этот портрет, что он не настоящий, или, быть может, он и будет настоящий, оживет наяву?
