— Этого я не знаю, ваша милость, и вряд ли еще кто ответит на такой вопрос. Дед мой, славный живописец и великий мудрец, когда бы был жив… Нет, не знаю.
— А если б ты написал… изобразил своего деда… и спросил его… ты не пробовал?
Вспомни, вспомни, как исказилось его лицо. Он испугался так явственно.
— Никогда. Никогда больше… только не близких… не людей. Они жалуются, плачут…
— Но это так страшно, мастер, почему же ты вообще работаешь, почему ты пишешь для других?
— Мой господин, я отдаю их заказчику… и я больше про них ничего не слышу. Но никто еще не присылал за мной стражу и не грозил расправой. Все довольны.
— И ты спокоен? Ты умываешь руки?
— Как можно умывать руки, ваша милость? Умывают лицо!
Дерзость шута. И этот шут совершит невозможное? И я вижу, как тяжело далась ему и эта дерзость. Взгляд его замирает, колени подгибаются. Ты сумрачно растягиваешь губы в усмешке.
— Ты, наверное, смелый человек, мастер Тим. Но ради краснобайства ты цепляешься к моим словам. А ведь я волен в твоей судьбе, жизни и смерти.
Он вздрагивает.
— Я известен королю Арфейскому и многим вельможам его двора.
— Никто не посмеет ссориться со мной из-за презренного маляра, обладай ты и сотней таких секретов!
— Неужто я прогневал вашу милость? — тихо говорит он и косится на тебя. Испуганные птичьи глаза. И ты опускаешь веки и устало произносишь:
— Нет, мастер, нет. Ты нужен мне для дела.
Но теперь для тебя только одна реальность. Тяжелое сопение мастера Тима. И мрак подвала. И переливы цветов в светящейся изнутри хрустальной пирамиде.
Все. Абсолютная пустота. Он отметил с каким-то вялым сожалением, что ее образ за годы и годы ушел от него, как дым между пальцами. Еще удар судьбы. Щелчок по носу. Обидно и небольно… Нет, больно. Больно! Долгим эхом отозвалась боль под сердцем, и сердце разрослось в груди, его неровный трепет приобрел значимость, и его мысли устремились туда, в эту точку, в этот центр пульсирующей боли…
— Это она? — промурлыкала Астания. Мастер Тим засопел и придвинулся ближе.
Он не сразу узнал ее. Он понял, что это она, когда виски стиснули голову, и стало трудно дышать, и невероятная слабость тела, мгновенная потеря власти над ним… Это была она, в самом деле, там, в глубине голубого тумана. Она смеялась и сбегала по большому трапу от великанского, почти отвесного бока боинга в три ряда иллюминаторов. Боже, как он ненавидит самолеты!
Она сбегала, легко скользя по гладким металлическим ступенькам, притормаживая подошвами кроссовок на их краях. Глаза затянуло влагой. Он нетерпеливо заморгал. Видение кануло в туман. Его клубы будто вырвались за пределы хрустальных граней и светились теперь сами по себе над их головами.
