Но даже с этим можно было бы примириться, если бы наша властная, императивная, идущая сверху норма не воспринималась нами отчужденно, как не своя. Если бы она была внятна всем — и верхам, и низам. С пришествия варягов, создавших нашу государственность, и по сию пору власть у нас сама по себе, а мы сами по себе. Мы живем, над собою не чуя страны. С одной стороны, мы не можем позволить себе роскошь иметь слабое государство (убери его — и социальное тело начинает распадаться), с другой — это не наше государство. Это не наши чиновники. Это не наши право-, то есть левоохранительные органы. Все они живут преимущественно для себя. Наша власть напоминает Око в саге Толкиена. И мы бежим от нее в свою Хоббитанию личных, неформальных связей, в сферу конвенций, в свой родной, бытовой феодализм. А когда мы, не приведи Бог, теряем свою теплую человеческую среду, свой малый круг жизни — тех, кого мы любим и кому доверяем в этой холодной стране всеобщего недоверия — мы продолжаем убегать от власти еще дальше — в пьянство, в непроглядную ночь своей души, в суицид наконец. По нему мы, кстати, вторые в мире — почему-то после Литвы. Только в отдельности от власти мы чувствуем себя самими собой. Только там мы можем не притворяться и не лгать.
В отсутствие полноценной, полной нормы личные отношения, то бишь конвенции, становятся для нас чем-то совершенно особым, я бы сказал, задушевным. Этим, я думаю, мы, нынешние, отличаемся и от Запада, и от Востока. Прежде мы все же, скорее, походили на остальных: до коллективизации большинство из нас жили еще в лоне традиции, затем — до 1970-х годов — ее заменила советская социальная мифология, в которую верило, вероятно, большинство. А вот с 70-х начинается закат советской цивилизации, которому сопутствует настоящий декаданс — крушение социалистической веры и уход населения в быт, пьянство и социальную апатию. Интеллигенция уходит от советской нормы по-своему: в катакомбы альтернативной культуры, в эзопов язык, в историю средних веков, в самиздат, в эзотерику и религию. В это десятилетие заново рождается наша частная жизнь — во многом смешная и уродливая, лишенная гражданской прививки, подлинного приватного начала и социальной энергетики. Но какая уж есть. С 70-х Россия отдыхает от своего XX века, превращаясь в уставшую страну.
Первая половина 80-х годов продолжает эту линию: наряду с мало что уже говорящей нам внешней, государственной нормативностью плетутся локальные сети общения — но вяло, без каких бы то ни было видимых результатов. Один за другим на кремлевской сцене умирают последние генсеки. Мы осоловело ждем окончания спектакля и идем спать. А наутро Перестройка.
