Сначала о понятиях, которые были нам предложены: норма, разрыв, конвенция. Говорить о норме, казалось бы, излишне — все и так знают, что это такое: универсальность, императивность, кодифицированность. Ну, и внутреннее согласие большинства с составляющими ее предписаниями. Полноценная норма социально отрефлексирована, укоренена в общественном сознании и, в конечном счете, задается им. Я бы выделил две исторические формы такой нормы: традиционную и современную — правовую.
Когда норма по тем или иным причинам перестает работать, в социальной ткани возникают разрывы, разломы, трещины, сквозь которые начинает сочиться хаос. Возникает то, что социологи называют аномией: отчуждение человека от общества, рост преступности и т. д. С этим надо что-то делать, и тогда появляются конвенции, которые имеют прямое отношение к процессам спонтанной самоорганизации общества. Конвенции тоже в некотором смысле нормы, но они, во-первых, не универсальны, а локальны, то есть действительны для небольшого сообщества людей. Во-вторых, они не записываются и не утверждаются законным образом. Конвенции до известной степени компенсируют разрывы и замазывают трещины. Их появление говорит, что у общества есть инстинкт самосохранения и что оно способно какое-то время существовать без действующих норм — в автоматическом режиме. Кроме того, конвенции могут перенастроить общественное сознание и запустить процесс появления новых норм, которые укротят хаос и энтропию.
Теперь спроецируем названные понятия на российскую историю последних десятилетий. Что же мы видим? Первое и основное: у нас острый дефицит полноценной нормативности. Россия — страна разрывов, а не преемственности. Между эпохами, составляющими нашу историю, зияют настоящие провалы. Только в XX веке мы пережили два разрыва: в 1917 и 1991 годах. Первый был в известном смысле роковым: он уничтожил старую Россию и вместе с ней — традиционные нормы, которые худо-бедно стягивали рыхлое тело огромной, как кустодиевская «Красавица», России. Вообще говоря, страны и нации, утратившие традицию, но не усвоившие современного правового сознания, оказываются в наихудшем положении: они обречены на выплески неуправляемых, архаических сил. Они все время у бездны мрачной на краю. Россия — одна из таких стран.
Мы всегда чувствовали недостаток сдерживающих, нормативных начал. Россия — текучая страна с диффузной, неопределенной идентичностью. Не оттого, что мы такие уж плохие. Просто так легли карты, так распорядилась история: слишком велики наши пространства, слишком тонок слой размазанного по нему населения, слишком многообразна (в этнокультурном смысле) наша цивилизация. В этих условиях все силы уходят на обустройство, выживание, адаптацию, а не на работу души, не на ее собирание вокруг экзистенциального центра. «Широк человек, я б сузил», — это Достоевский сказал о нас, правильно почувствовав нашу основную проблему: вынесенность вовне, отсутствие рефлексии и внутренней формы. Слабость внутренней формы можно искупить только избытком формы внешней, задающейся у нас, прежде всего, властью. До 1917 года одним из источников социокультурной нормативности в России была также традиция. Но советский режим свел ее практически на нет. И нашим всем стала власть, воплощенная в государстве, — власть, а вовсе не Пушкин.
