Они обменялись церемонными поклонами, затем миссис Пайлон-Джонс шагнула за порог, извлекла откуда-то ключ и ввела их в дом, но только уже через зеленую дверь. Квартирка, сдававшаяся на лето, была чистенькая и безликая, обставленная мебелью, на которой не лежало отпечатка индивидуального вкуса, — такую обычно приобретают на распродаже, чтобы обставить подобного рода жилье. Сразу чувствовалось, что это не чей-то дом, а просто жилище или обиталище определенного биологического вида, которое никогда не превратится даже в подобие домашнего очага. Тем не менее, не успев переступить порог, Роджер понял, что снимет эту квартиру.
— В сезон я беру пять гиней в неделю, — сказала миссис Пайлон-Джонс, остановившись сразу за дверью.
— Но ведь сейчас не сезон, — заметил Гэрет.
— Я, конечно, немножко спущу, — сказала миссис Пайлон-Джонс.
— Думаю, что я мог бы платить фунта три, — сказал Роджер.
— И двух хватит, — сказал Гэрет.
— Нет, на два я не согласна, — мягко, но поспешно возразила миссис Пайлон-Джонс. — Два фунта не покроют ни износа, ни амортизации.
— Он ведь дома-то почти не будет сидеть, — заметил Гэрет.
— Хорошо, пусть три фунта, — сказал Роджер.
— Но вам же придется платить еще и за отопление, — предупредил его Гэрет.
— И за свет, — пробормотала миссис Пайлон-Джонс.
— Я редко буду сидеть дома, — улыбнулся Роджер. На том и порешили.
В ту ночь, одинокий и несчастный, он лежал на кровати, которую миссис Пайлон-Джонс сдавала отдыхающим, и прислушивался к ветру, гулявшему по голой горе. Ветер насмехался над ним, шурша тощей травой и взъерошивая шерсть на спящих овцах. «Уже больше полжизни прошло», — вздыхал он в замочной скважине и в печной трубе.
Во сне Роджер увидел Марго. Она по-прежнему казалась ему прекрасной, с этими ее гладко зачесанными рыжими волосами и задорными зелеными глазами. У людей не бывает зеленых глаз. Он это знал. И тем не менее глаза Марго всегда казались ему цвета недоступных изумрудов.
Недоступных? Но она же стала доступна ему, он долго и честно ее добивался, она полюбила его, отдалась ему во всей своей женственности, они лежали рядом нагие и смеялись, и дурили, и вздыхали, и снова смеялись. Она пылала, и трепетала, и принадлежала ему. А потом возникла эта непреодолимая преграда. И сейчас, тяжело ворочаясь на кровати миссис Пайлон-Джонс, он снова пережил все это во сне.
«Но ведь есть же больницы, куда кладут таких, как Джеффри».
«Джеффри — это не кто-нибудь, это Джеффри, моя плоть и кровь. И я не отдам его никуда».
