Билан говорила с пониманием и важностью обо всем, что было связано с животными. Она давала им имена и знала все их привычки.
Эта девочка всегда была одна и знала много замечательных игр. Когда мы сидели у ручья, а козы, за которыми можно было, собственно, особо и не присматривать, разбредались вокруг, она доставала со дна ручья цветные камешки, трясла их в сложенных ладонях и бросала на землю. Каждый из камней имел свое определенное значение, и по их расположению она предсказывала наше будущее, и, прежде всего, объясняла мне, что ждет меня, когда я стану взрослым. У нее была пастушеская флейта, вырезанная из тростника, которая издавала странные, прерывистые звуки, то высокие, то низкие. Мне нравилось их слушать, лежа на спине и разглядывая плывущие в небе белые облака, которые, сталкиваясь с вершинами гор, затем медленно расходились, чтобы снова сойтись. Но все эти перемещения казались мне тогда бессмысленными.
Если я иногда не появлялся ранним утром, Билан поднималась на большой валун, громко и призывно играла на своей флейте, и тогда вокруг нее собирались козы, они хотели на луга. И мне не оставалось ничего другого, как отправиться к ним. Я бросал все свои дела и бежал туда только для того, чтобы поиграть на флейте. Когда родители Билан работали на дальних полях, она носила им еду, а я сопровождал ее. У нее была старая преданная собака, похожая на медведя, которая тоже шла вместе с нами. Люди, работавшие в поле, радостно махали нам уже издалека, они были голодны и с нетерпением ждали нас. Мы доставали из хурджина все наше богатство: бузу, хлеб, кислое молоко, сыр, и начиналась чудесная трапеза, в которой и мы принимали участие.
Но однажды, в жаркий полдень, когда мы уже поиграли во все игры, какие знали, а жуки, бабочки и облака нам уже больше не доставляли удовольствия, я ушел от палящих солнечных лучей к тенистому стогу сена и уснул на этом мягком и душистом ложе. Но Билан это не понравилось, ей было скучно, и она пощекотала меня соломинкой под носом. Когда я проснулся, она нетерпеливо спросила: «А во что мы будем играть?» Я сел и сонным голосом произнес: «Да, действительно, во что же? А ты не знаешь других игр?» Она устремила на меня свои большие блестящие глаза и сказала: «Давай играть в любовь!» — «Давай! — сказал я послушно, все еще одурманенный запахом сена и сухого дерева.— Ну хорошо, а как мы это будем делать?» Тогда Билан обхватила мою шею своими тонкими, но сильными руками так, будто хотела задушить меня, и крепко поцеловала. Я почувствовал теплое прикосновение маленьких трепетных бугорков к своей груди и невольно ответил на ее поцелуй, после чего она сорвалась с места и убежала, чтобы спрятаться. Я хотел побежать за нею, найти ее, как я это делал всегда, но затем, осознав, что это была очень необычная и недозволенная игра, я удержал себя. Медленно и угрюмо я плелся домой, бесцельно ходил по комнатам и думал о маме. Ах, как же все стало сразу труднее и непонятнее с тех пор, как она умерла! Это происходило потому, что время теперь стремительно летело, а раньше текло медленно, как вода по равнине, движение которой почти незаметно. В этих раздумьях я и не заметил, как наступил вечер, а значит и время молитвы, которую я сегодня исполнил с б
