Это было ещё одно событие из разряда чуда: где-то кто-то в огромной разрушенной войной стране вдруг вспомнил, что в глухой сибирской деревушке живёт семья погибшего лейтенанта Ильинского, а в ней есть мальчишка, сын погибшего лейтенанта, и он, быть может, хочет стать военным, офицером, как его отец. А это так и было! Я мечтал об этом, как многие мальчишки тех лет…
Правда, я мечтал стать не артиллеристом, а лётчиком. Мечта эта зародилась во мне давно. Однажды, лёжа в копне сена, я наблюдал за парением коршуна и вдруг представил, что это не коршун, а я кружу высоко-высоко в небе, и у меня по телу почему-то побежали мурашки… Мечта эта укрепилась во мне, когда, вот так же следя за игрой облаков, я увидел в голубом разрыве между ними серебряный «карандашик» и понял, что это на запредельной высоте летит самолёт, а в нём – человек, и человек этот – я, Игорь Ильинский… Выше коршуна, выше орла… Тогда я сказал себе: «Вырасту – стану лётчиком…»
Ответ в военкомат надо было дать немедленно, с почтальоном. Но в тот момент все мысли нашей семьи были об одном – лишь бы поправился, встал на ноги Олег. А он таял на глазах…
И тогда мама снова пошла к Терехову, и тот, поворчав, всё же дал наконец лошадь, посадив возницей кого-то из стариков. Олега погрузили в сани, укутали, накрыли тулупом, и мама увезла Олега в Маслянино.
Сани на следующий день вернулись. Мы с Ириной стали ждать, когда же появятся мама с Олегом.
Было начало марта. Неожиданно для того времени ударила оттепель. По нескольку раз в день я уходил от дома на притаёжную часть дороги, поближе, может, на километр, к Маслянино, чтобы хоть на несколько минут скорее увидеть маму с Олегом. Дни проходили, а они не возвращались…
И вот однажды, едва выйдя за околицу, я увидел маму, уже совсем близко. Она шла, шатаясь из стороны в сторону, словно сильно пьяная. Я кинулся к ней с радостным криком: «Мама! Мамочка!..», но она даже не остановилась, не обратила на меня никакого внимания. И я тихо поплёлся следом за ней в страшной догадке…
Мама вошла в избу, села на лавку, не раздеваясь, и вдруг страшно закричала: «А-а-а!.. А-а-а!..»
Через два дня привезли мёртвого Олега. Сутки он лежал в избе на том же месте, где болел. Деревенские старики сколотили кое-какой гроб, выдолбили в мёрзлой земле могилу. На следующий день Олега похоронили.
К несчастью, деревенское кладбище находилось метрах в ста пятидесяти, прямо перед оконцами нашего дома, и из них был виден белый деревянный крест на Олеговой могиле. Мама весь день дотемна молча сидела у окошка и неотрывно смотрела на этот крест. Она совсем пала духом, глаза её, и без того всегда печальные, стали совсем безжизненны, и казалось порой, что по избе движется молчаливая, безулыбчивая тень мамы, но не сама наша мама. На нас с Ириной она не обращала никакого внимания. Мы с сестрой подолгу и нервно засыпали, часто и с тревогой просыпались, а она всё сидела у окна. Так прошёл день, второй, третий…
