Он встал, прошелся вдоль длинного стола, словно разминаясь. Светлана наблюдала за ним и думала: конечно же, Потеряев не так прост, как может с первого взгляда показаться, это он перед ней сейчас такой открытый — душа нараспашку, но для того, чтобы проделать все то, о чем он рассказал, и впрямь нужна далеко не ординарная изворотливость. А может быть, не один он сейчас такой, может быть, вообще ныне директора заводов, если хотят чего-то добиться, ищут свои изощренные пути, как ищут их в той же науке,— ей ли это не знать... Но она приехала сюда ради Антона, и надо спрашивать о нем, она и спросила:
— А ты-то сам как считаешь: Антон эти двадцать тысяч взял?
Потеряев шагнул к ней, остановился напротив, ухватившись двумя руками за спинку стула, и ей показалось — дерево хрустнет под его крепкими пальцами. Ей невольно пришлось задрать вверх голову, чтобы увидеть его темные глаза, смотрящие строго.
— Не знаю,— твердо сказал он.
И это прозвучало хлестко, как удар. Сразу же она ощутила тошноту: так неожиданны были его слова, и ей понадобилось какое-то время, чтобы набрать воздуха и растерянно спросить:
— Это как... не знаешь?
Хотя она уже понимала: Потеряев допускает возможность, что Антон мог соблазниться деньгами.
— Ты считаешь...— проговорила она.
Но он перебил:
— Видишь ли, Светлана Петровна, я хочу, чтобы ты правильно поняла... Я сказал: «Не знаю». Это значит — ничего не могу с полной уверенностью утверждать. Я Антона не разгадал. Всего человека вообще, наверное, никогда не разгадаешь. Но в тех, с кем я работаю, хоть главное понять стремлюсь. А Антон... Я его не понял. И зачем ко мне пришел — не понял. И почему они с Трубицыным друг друга невзлюбили. Да тут много «почему»...
— Что еще? — спросила она, чувствуя: сейчас Потеряев может сказать нечто такое, что окончательно бросит тень на Антона.
— Круглова Вера Федоровна...— сказал Потеряев.— Ведь я ее знаю... Она женщина-мученица. ОНА ЛГАТЬ НЕ СТАНЕТ.
И в этих словах его прозвучала такая неожиданная горечь, что Светлана поняла: Потеряев и в самом деле был бы рад ее хоть как-то утешить, да не может. Что уж тут поделаешь?
Отец заперся у себя в комнате, и она не решилась зайти к нему; дома сидеть не хотелось, она быстро переоделась, выскочила на улицу, пошла плиточным тротуаром. На ней был синий пиджачок из тонкой кожи и вельветовые брюки, все-таки. вечерело, и на воле сделалось прохладней. Она сама не заметила, как вышла к Третьяковскому обрыву. Здесь возле Думного камня собралось немало народу, стояли парами, в обнимку, или сидели на скамьях, на самом камне. Светлана прошла к парапету и, облокотившись на него, засмотрелась на открывшийся простор. Внизу горела расплавленной медью река, справа и слева она уходила за густые ветлы и потом вновь возникала, но уже иная, с синим отливом, словно огонь за этими ветлами остужался, а там, где она полыхала, вырастал прозрачный золотистый отсвет, он уходил вверх, в туман, и вся даль была укрыта этим розовым туманом, только на горизонте обозначался разрыв, в котором густо пылал солнечный диск. Светлана знала — это все ненадолго: солнце падет — и быстро поменяются краски, не будут такими яркими, а туман сделается гуще, и она смотрела жадно в этот странный мир, отдающий первозданной дикостью творенья, из которого веяло густыми медовыми запахами.
