Когда я вышел, раскрасневшийся и воскресший, она была в кухне. Я слышал, как постукивают дверцы шкафчиков и звенит посуда.
Я сел на диван и впервые осмысленно огляделся. Кроме дивана и кресла в комнате стоял только маленький плательный шкаф, журнальный столик да два высоких стеллажа, заполненных книгами. Был еще палас на полу, старые настенные часы и несколько кактусов, стоящих на подоконнике в крохотных белых горшках. Ни телевизора, ни какой-нибудь другой аппаратуры. И ни единой фотографии, ни на стенах, ни на полках стеллажей. Я подошел к книгам. Мне бросился в глаза большой потрепанный альбом, лежащий особняком.
Я взял его в руки. Это был сборник репродукций мировых шедевров.
Я открыл альбом. В верхнем уголке стояла дарственная надпись. Я прочел ее с каким-то смутным и непонятным волнением и поспешно положил альбом на место, словно боялся быть застигнутым за этим, в сущности, безобидным вторжением в личную жизнь.
Альбом был подарен своей любимой каким-то мужчиной, почти десять лет назад, в ее двадцатый день рождения. Чернила местами были размыты, точно на них когда-то попала влага.
Судя по числам, женщина была моей ровесницей. Почему-то это меня удивило. До того она была лишь силуэтом в ночи, голосом, не имеющим возраста, и я подумал, что лучший способ разрушить романтический образ — это приставить к нему цифру. Не важно какую — возраст, вес, размер заработной платы или серию паспорта, любая цифра несет в себе что-то угловатое и мертвящее.
За размышлениями я не заметил, что звон и постукивание стихли.
Она вошла и поставила на журнальный столик поднос. На подносе был граненый стакан и тарелка с хлебом, сыром, ветчиной и маринованными огурчиками, но все это я увидел позднее. Я смотрел на ее лицо — лицо сорокалетней женщины. Я смотрел на морщины вокруг глаз. На унылые щеки, потерявшие упругость. На волосы, которые, подобно ласковой ненавязчивой плесени, начала подергивать седина. Надпись в альбоме не могла быть адресована этой женщине. Она была адресована какой-то другой, которой нет еще и тридцати. Мне отчего-то сделалось страшно и тоскливо, как будто до разомлевшего в дремотном тепле тела вновь дотронулись ледяные щупальца улицы.
— Вот… Поешьте, выпейте… Потом ложитесь, отдыхайте… Диван, правда, старый, но он еще ничего… удобный.
Она произнесла все это с какой-то ровной монотонностью. На меня она не глядела.
Мой речевой аппарат был теперь в полном порядке. Я понимал: настало время что-то сказать, что-то спросить, но я не мог. Я сидел в непонятном ступоре, не дотрагиваясь до еды и молча глядя на ее седину.
