Но я сказалъ:
— Ни за что́ теперь къ туркамъ не пойду. Далеко пусть будутъ отъ меня теперь всѣ турчата молодые! Пусть Господь Богъ меня спасетъ отъ нихъ…
Аристидъ назвалъ меня съ презрѣніемъ «несчастнымъ» и всѣ пять пальцевъ наложилъ на лицо: «вотъ тебѣ всѣ пять на глаза твои51!» и ушелъ, а я возвратился къ отцу Арсенію.
Къ Джемилю послѣ этого я вовсе пересталъ ходить и кланялся ему только на улицѣ; но съ Аристидомъ я долго бы не нашелъ ни причины, ни охоты, ни силы прервать (такъ съ нимъ было всегда весело: такой онъ былъ занимательный, «курьезный», какъ у насъ говорятъ), если бъ онъ самъ вскорѣ не уѣхалъ въ Корфу. Чрезъ недѣлю какую-нибудь послѣ казни молодого турка онъ поссорился съ однимъ изъ учителей нашихъ. Ученики подняли шумъ; больше всѣхъ шумѣлъ сынъ Куско-бея, того красавца въ грязномъ сюртукѣ, котораго такъ ненавидѣлъ нашъ докторъ Коэвино; Аристидъ на этотъ разъ былъ гораздо менѣе виноватъ.
Но учитель, боясь оскорбить сына богача всемогущаго въ городѣ и въ самой Портѣ, воскликнулъ, обращаясь къ Аристиду: «Замолчишь ли ты, негодяй, шутъ маскарадный!» и поднялъ на него книгу, которую держалъ въ рукѣ. Боже мой! какъ сверкнули гордыя очи у моего Аристида!.. Онъ только пожалъ плечами, улыбнулся и сказалъ, приступая къ учителю: «Это ты меня-то, меня, учитель? Ты, море́, не въ своемъ умѣ, вѣроятно!» Далъ ему разъ по книгѣ, книга полетѣла изъ рукъ, а мой Аристидъ надѣлъ свою европейскую шляпу, загнулъ ее на́ бокъ и вышелъ съ тріумфомъ изъ школы.
Разсказалъ дома отцу; отецъ огорчился и, опасаясь, чтобъ онъ совсѣмъ здѣсь не излѣнился и не потерялъ головы, отправилъ его въ Корфу. Тогда еще были тамъ англичане; и былъ у нихъ одинъ дальній родственникъ англичанинъ, человѣкъ очень суровый и ученый. Къ нему отправилъ его отецъ.
Аристидъ, прощаясь со мной, говорилъ, пожимая плечами:
— Мнѣ все равно!.. Что́ меня рѣжетъ?.. И тамъ и здѣсь одно и то же. Тамъ еще лучше. Тамъ Европа. Тамъ мнѣ будутъ женщины и дѣвушки сами изъ оконъ платками знаки дѣлать. Она мнѣ вотъ такъ, а я ей вотъ такъ тоже платкомъ… И сейчасъ понимаемъ другъ друга… Ты знаешь ли, какой я клефтъ? И какой злодѣй? Я такой злодѣй, какъ въ той пѣсенкѣ поется:
Яни тотъ да Янаки, да распутный Яни
Обводитъ все дѣвушекъ, проводитъ прекрасныхъ…
Вотъ я что́, сынъ мой любезный ты, Одиссей!
И опять шляпу на́ бокъ; обнялъ меня, поцѣловалъ и уѣхалъ; а я остался, и мнѣ сначала стало безъ него гораздо скучнѣе.
Долго говорили въ городѣ о казни Саида. Давно ничего подобнаго въ Янинѣ не видали; законъ этотъ прилагался не часто, и не всѣ родные были такъ жестоки и требовательны, какъ мать и тетка убитаго Мустафа. Иные христіане, попроще или позлѣе, восклицали: «Тѣмъ лучше! Пусть турки рѣжутся между собой. Съ нами они этого дѣлать не могутъ такъ легко теперь… Державы не допустятъ… А за этотъ анаѳемскій родъ кто заступникъ? Развѣ одинъ Лесси, старичокъ». Другіе радовались, что консулы напишутъ своимъ правительствамъ объ этомъ происшествіи и во всѣхъ европейскихъ столицахъ будутъ знать, какіе ужасы дѣлаются въ Турціи. Но были и такіе, которые вникали въ дѣло гораздо глубже и, качая головой и вздыхая, говорили печально: «Еще есть крѣпость духа у мусульманъ! Не правительство желало такой казни, а семья требовала приложенія закона во всей его древней строгости!.. Непріятно христіанину видѣть, что его враги еще такъ преданы своему суровому, кровавому закону! Увы намъ! увы!.. Мы здѣсь заняты нашими мелкими раздорами, въ Элладѣ министерство падаетъ за министерствомъ, а мусульмане все терпятъ, все переносятъ, мирятся молча со всѣми тягостями, и съ тѣми, которыя на нихъ налагаетъ правительство, пытающееся хоть для виду стать прогрессивными, и съ тѣми, которыхъ отъ нихъ требуетъ Коранъ».
