Бостанджи-Оглу, который досадовалъ на то, что отца моего, а не его сдѣлали вторымъ драгоманомъ, принялъ прошеніе неохотно и сказалъ даже Исаакидесу:
— Что́ это вы, въ самомъ дѣлѣ, точно всѣ условились разорять эту турецкую семью! Куско-бей на старика Абдурраима напалъ, а вы на бѣднаго Шерифъ-бея. Вы погубите ихъ!
— Ты птенецъ еще безгласный, мой другъ, — отвѣчалъ ему Исаакидесъ грубо. — Молчи, любезный! Во-первыхъ, развѣ ты не понимаешь, что разорять и губить всячески турокъ есть долгъ всякаго хорошаго христіанина? Не можемъ мы съ тобой взять оружія и проливать вражію кровь? Если такъ, то по крайней мѣрѣ инымъ путемъ мы должны уничтожать враговъ отчизны. Да! А къ тому же, что́ тутъ до тебя? Ты долженъ подать эту бумагу г. Бакѣеву, вотъ и все твое назначеніе. Понимаешь, дружокъ?
Отецъ возвратился домой опять убитый и разстроенный, его мучила совѣсть, онъ цѣлый вечеръ вздыхалъ и, возводя глаза къ небу, говорилъ: «О, Боже! всѣ мы люди! всѣ человѣки!»
Я не смѣлъ спросить, что́ съ нимъ такое, и только гораздо позднѣе узналъ всѣ тайныя пружины и подробности этого дѣла, которое его такъ смущало.
На другой день отецъ уѣхалъ въ Тульчу; я провожалъ его одинъ до хана. Докторъ проспалъ; Чувалиди занимался съ турками во время рамазана по ночамъ, а днемъ отдыхалъ. Исаакидесъ вѣрно не хотѣлъ пріѣхать. Погода опять немного поправилась въ день отцовскаго отъѣзда.
Въ хану, въ двухъ часахъ разстоянія отъ города, мы простились съ отцомъ, я поцѣловалъ его руку, и онъ сказалъ мнѣ: «Учись, матери чаще пиши; о пожарѣ и о глазахъ моихъ ей теперь не пиши, а только старику Стилову; церковь не забывай. Что́ же тебѣ еще сказать? Какъ бы это мнѣ сказать тебѣ — не знаю. Полагаю, что у тебя уже есть свой разумъ?»
Я отвѣчалъ, что разумъ уже есть у меня. Тогда отецъ сказалъ мнѣ такъ: «А если разумъ есть, то связей не бросай; ходи въ хорошіе дома, бери полезные въ нихъ примѣры образованности и благородства, а на то, что́ твоему возрасту непристойно и что́ несообразно со строгою нравственностью добраго православнаго, отъ того устраняйся. Вотъ тебѣ мое слово отеческое. Я сказалъ, а ты это помни!»
Отецъ сѣлъ на мула и скоро скрылся со своими пѣшими провожатыми за горой; а я сперва долго плакалъ, сидя одинъ у дверей пустого хана; а потомъ тоже сѣлъ на мула и поѣхалъ не спѣша и въ горькомъ раздумьѣ въ городъ, на свою новую квартиру.
«Что-то ждетъ меня тамъ? Что-то ждетъ меня, молодого, глупаго, робкаго, одинокаго и всѣмъ теперь въ этомъ городѣ чужого?» спрашивалъ я себя, проливая слезы.
