— Не льсти себе! – усмехнулась Плиора, проследив его взгляд. – Вишвакарнак не станет спасать один вид. Он хочет сделать одного, в котором бы сочетались элементы всех.
— Мне плевать, – сказал Кафланд, чувствуя, как микросхемы в груди начинают работать, посылая в мозг новые, непривычные сигналы. Перед глазами появились картины городов, улиц, домов. всё было наполнено светом, жизнью. – Что это? – испугался Кафланд, перестав блокировать чувства. Боль обожгла сознание. Свет рассеялся, погас, оставив серый печальный мир подпространства, затянутый туманом. Кафланд закричал, попытался освободиться от скоб, разводящего его ребра в стороны, чтобы можно было добраться до одного из двух сердец. Вишвакарнак замер.
— Держи себя в руках, флориан, – приказала Плио ра. Губы её изогнулись в отвращении. Сквозь кровавую пелену боли Кафланд увидел её лицо, её презрение. Оно охлаждало, приводило в чувства.
— Вот так‑то лучше, – сказал мастер ремёсел, когда Кафланд снова блокировал свои чувства. Боль отступила, но вместе с этим вернулся свет. Свет, в котором Кафланд не чувствовал ничего, кроме страха. Светилось всё вокруг. Даже Плиора, со своей жёлчью и ненавистью, даже мастер ремёсел, забрызганный кровью. Кафланд видел, как Вишвакарнак заканчивает свою работу, зашивает ему грудь, но всё это уже не беспокоило его. Куда важнее было, почему он не может видеть, как раньше.
— Вокруг так много, света… – Кафланд зажмурился. – Это сводит с ума. Когда это пройдёт?
— Теперь это твой дар, – сказал ему мастер ремёсел.
— Но мне это мешает.
— Кого волнуют твои чувства? – услышал он голос Плиоры.
— Ты не говорила, что я буду видеть этот свет!
— Хочешь отказаться и снова стать неудачником? – спросила она. Кафланд поджал губы, веря, что она может забрать у него свой дар. – Вот так‑то лучше, – сказала Плиора. – И не думай, что теперь твоё умение делает тебя особенным. Ты всего лишь картограф. Мой картограф. Никогда не забывай об этом.
— Ты привыкнешь, – пообещал ему Вишвакарнак, похлопав окровавленной рукой по щеке. Но Кафланд не привык. Ни через месяц, ни через год. Жизнь, в которой и раньше не было смысла, окончательно потеряла для него свою ценность. Жизнь, которая стала совершенно другой. И все те богатства, что он мог получить, рисуя карты дверей в подпространство, они все не имели значение. Он больше не видел его. Даже собственное уродство больше не имело над ним прежней власти. Он смотрел в зеркало и видел свет вместо своего отражения. Яркий, слепящий свет. Лишь двери выглядели чёрными, бездонными дырами, к которым страшно было даже приближаться. Двери в мир, где был рождён Кафланд. Всё остальное горело, сверкало, искрилось, и лишь только боль могла спасти от этого безумия. Боль, которую Кафланд причинял себе с таким же постоянством, с которым алкоголик тянется к спасительной бутылке. Боль, которая помогала вернуть прежнюю жизнь и сохранить рассудок. Боль, которую он научился любить и уважать. Главным было не зайти слишком далеко. И даже грязь, которая окружала его, не казалась в моменты прозрения чем‑то постыдным. Она была всего лишь частью мира. Такого естественного, натурального мира. Мира, который жил теперь лишь в воспоминаниях. Таким было начало его новой жизни – безумным и бессмысленным. И таким будет его конец. Кафланд не сомневался в этом. Не сомневался до тех пор, пока не появилась женщина. Джейн. Она сияла и переливалась. Она была самым светлым из всего, что он видел прежде в своей новой жизни. И он знал, что готов полюбить её. Полюбить и надеяться, что она полюбит его. И вместе они уйдут в туман, в подпространство. Вместе они дадут жизнь их ребёнку. Нужно лишь забрать у мастера ремёсел своё сердце. Нужно лишь, чтобы Джейн смогла выносить их чадо. И пусть Кафланд понимал, что всё это лишь мечты, но это были первые мечты, которые появились у него за долгие годы. Мечты которым было суждено созреть, распуститься.
