Суде. Пусть средства для этого будут пошлы, грубы, безнравственны, по-
88
сатанински циничны — ей дела нет.
И этот цинизм и растление душ называют художественным творчеством и вдохновением гения! Чему же научиться христианину у нашей литературы, когда она за сто лет только и знала, что воспевала женские ручки и ножки и не сказала ни одного слова о том, как спастись. Не затем же Бог дал дар поэтам и писателям, чтобы волочить его по грязному полу кабаков и притонов и воспевать прелести своих любовниц. Да нам, христианам, какое до этого дело? Или вы хотите сказать, что сами уже больше не христиане? Тогда я умолкаю, дело уже подлежит суду самой Церкви, раз вы записаны все-таки в ее книгах.
Но от всего этого трупного запаха и жестоких идейных тисков задыхаются и сами писатели. (Однако единицы — в буквальном смысле.) Вот несколько выписок.
«Надо ли говорить, до чего все мы, писатели и читатели, страдаем и задыхаемся под сводами литературного льда? Нам не дают дышать свободно свои же братья-писатели, нас давят всяческие цензуры. Ах, цензура либеральная горше цензуры военной!
Самозванцы, люди с улицы, глашатаи толпы, не помнящие родства, хватают писателя за горло и приказывают молчать. Журнальные столбцы превратились давно в грязные участки, откуда несутся властные оклики: не пущать!..
Русский писатель не смеет быть самим собой, ежели не хочет быть оплеванным и забитым... Мы не знаем и не знали никогда наших великих писателей в их подлинном виде. Их нам искусно подделывают, как фальшивые деньги. Замалчивают одно, подчеркивают другое. И мы не смеем отбросить ложный стыд и прямо смотреть в глаза истории...
Кажется, Белинский, умирая, просил, чтобы в гроб ему положили под голову последнюю книжку "Современника". Вдумаемся пристальней в эту литературную легенду: какое духовное убожество в ней сказалось! Несчастный: неужели не знал он, какие священник вложит ему в мертвую руку несравнимые по силе и красоте слова, какие над телом его прозвучат вдохновенные молитвы?
-108-
Так и литература русская, подобно Белинскому, духовному своему отцу, доныне с презрением отвращается от многообразия жизни, от вечного искусства, от религии, от здравого смысла. Не явно ли, что для людей, отходящих от огненных глаголов Дамаскина к мертвечине литературной, невыносимо всякое проявление
89
свободного духа?»
«Современная русская литература — источенная временем игрушка, идол, утративший свою былую власть. В писателей, как в вождей, давно не верит никто; менее всех верят они сами. Публика несравненно больше интересуется авиацией, чем журналами, и она, по-моему, права. Сейчас наша литература в ее целом, во всем объеме — ветхое здание, подгнившее и стоящее на песке, нет, не на песке, а на печатной бумаге, на выдохшихся журналах, на Белинском. Стоит
