— Что ж это, ямщик? — приподнялась я, волнуясь, как только лошади окончательно стали. — Как же это теперь будет? Ведь не ночевать же нам тут!..
— А ты прыти поубавь, — обрезала меня ровным тоном бабушка Татьяна, — зубы не студи без надобности. Ну-ка, подсунь руку мне под спину, помоги сесть-то…
Старуха села, трижды перекрестилась и стала зорко глядеть кругом.
— А ведь мы, парень, в Котошихинском перевале…
— Во!? — ямщик, топтавшийся кругом саней, подошёл ближе.
— Верно — вишь вправо зачастили сосны, что стена зубчатая, это где прошлой зимой подчистка от обчества была.
— И верно… таперича влево — глухая балка пойдёт и так до самой змиевской «заимки».
— Ну, ну, понимаешь ты, голова победная, что нам теперь до жилья и к свету не добраться?
— Оно точно: тут лесу с перелесьем на сутки хватит! — он снял шапку и запустил руку в густые, серые волосы. — Божье попущение!..
— Уж как я, старая, да с устатку не вздремнула, я б тебе такое попущение задала, оттаскала бы тебя за твои «бармы» нечёсаные.
— Что ж, Татьяна Осиповна, коли вам полегчает, таскайте, виноват окаянный! — и детина лет сорока искренне готов был подставить голову рукам бабушки Татьяны, не любившей шутить.
— Говорят те, сном забылась, сама и причина, а дураку, как дурости не проявить, коль волю ему предоставят… — она ещё раз огляделась кругом…
— Стой, стой, а дымком понесло… Чуешь?
— И то дымком…
— Гляди, кони ушами прядают… тоже почуяли…
Издали донёсся отрывистый, странный звук.
— Пёс брешет…
— И, матушка, Татьяна Осиповна, — встрепенулся ямщик, — ведь тутотка на свист подать, зимница есть, Филимон-волк там «белые месяца» проживает.
— Ну, ин свист у тебя! Коли об охотницкой зимнице говоришь, в версте она, иль в полуторых будет… Ладно, с Богом, покель кошева продирается; тут должна лежать накатанная дорога: мужики за дровами ездят; подбирай пристяжных…
Медленно, то скатываясь на бабушку Татьяну, то придавленная ею, смотря потому, какая обводина становилась дыбом, то впрягая пристяжных гуськом, то ставя их снова тройкой в лоб, мы пробрались наконец на лужайку, и, встав на ноги, я увидала так называемую зимницу. Это было деревянное строение, возвышавшееся над землёю всего на пять-шесть венцов грубо отёсанных брёвен; нижняя часть сруба была глубоко опущена в землю; единственное отверстие, с аршин вышиною, заменяло и дверь, и окно, и, судя по закоптелым бокам своим, дымовую трубу. Поджарая собака, с жесткошёрстым, иглистым воротником, со стоячими как у волка ушами, при виде нас залилась лаем и бросилась внутрь избы.
