Свет и тени женского сердца - Надежда Александровна Лухманова

Зима стала вдруг; ещё вчера не было признака снега, дул ветер, поднималась вода, к вечеру начали было палить пушки, а к ночи всё стихло, замерло, точно притаилось, с помутневшего неба полетели широкие, ватные хлопья, затем разрядились, закружились в воздухе миллионами беленьких звёздочек, и пошёл настоящий, ровный снег, к утру прихватил порядочный мороз, и, когда Наталья Алексеевна проснулась и, зябко кутаясь во фланелевый, розовый халат, подошла к окну, она ахнула, и её бледное личико осветилось, согрелось весёлой улыбкой. Санный путь был готов.

На оконных стёклах мороз начертил географические карты невиданных земель с фантастическими скалами, лесами и дорогами; сквозь эти узоры в комнату глядело солнце, посылая розовые лучи в её глубь до самой кровати, широкой, белой, в которой должна была теряться такая детски-тоненькая женщина как Наталья Алексеевна.

Задетая розовыми лучами солнца, молодая женщина вырисовывалась теперь отчётливо и как-то трогательно точно забытая, брошенная всеми, одна, среди роскошной громадной спальни, по углам ещё погружённой в темноту.

— Солнце? — проговорила она тихо и с какой-то грустной думой загляделась на него.

Петербургское зимнее солнце позволяло глядеть себе прямо в лицо; оно похоже было на блестящего, холодного и равнодушного представителя фирмы, считающего своим долгом изредка показываться людям, пока жаркое, благостное солнышко отдыхает в миртовых рощах, купается в южных морях.

Не согретая, не обласканная розовым лучом, охваченная полной тишиной квартиры, Наталья Алексеевна нервно вздрогнула, и, отойдя от окна, почти одним прыжком очутилась снова в постели, и, как была в капоте, в туфельках, закутавшись с головой в розовое атласное одеяло, замерла…

Через минуту в громадной спальне послышались тихие стоны и жалобные рыдания молодой женщины… Никто не приходил… И только кресла, пуфы, картины и масса дорогих безделушек, вся обыденная рама окружающих нас вещей, скованных своей бездушной неподвижностью, казалось, прислушивались и впитывали в себя жалобные звуки человеческой тоски.

— Ах, как она убивается, эта удивительно-несчастная женщина! И, помяните моё слово, у них кончится какой-нибудь катастрофой.

— Доктор!

— Что прикажете?

— Да вы подымите голову, посмотрите на меня.

Доктор Бородин, худой, неуклюжий, на бледном и некрасивом лице которого только и выделялись умные, чёрные глаза, поднял голову и взглянул на Марью Александровну Бахматову, содержавшую лучший пансион в одном из уголков южного берега Крыма.