Беличьи шкурки, что принес Макар, были связаны в пучки по 12 штук, вывернуты почему-то мехом внутрь, кожа ссохлась, приятно хрустела в руках. Отец ловко развязывал веревку, рассыпал шкурки веером и, взяв одну в руку, хлопал ею об ладонь, мял, отбрасывал пучок в сторону, назначал цену. И Макар обычно соглашался, лишь иногда говорил, чуть запинаясь:
— За эфти бы, пожалуй, подороже надо, Миколай Митрич, гривенник набавить надо.
— Гривенник, говоришь, — ну, хорошо, получай на гривенник больше.
Когда, отлучившись выпить теплого молока, я опять вошел в боковушку, отец расспрашивал Макара о какой-то берлоге, а тот всё мялся, говорил неопределенно — знает-де одно логово, да не стоющий медведь, шатун, залег в яму, почитай, уж после заморозков. Замирая сердцем, я слушал разговор, непонятные слова — авось отец сговорится, они поедут на медведя, как в прошлом году, и, может быть, на этот раз возьмут и меня с собой — это было мое давнее, страстное желание. Но в тот вечер, по-моему, отец с Макаром ни о чем не договорились: Макар как-то уклонялся от ответа, а на прощанье спросил только, прибудет ли к нам на праздники мой дядя Григорий. Отец нахмурился; после я узнал, что Макар питал прямо страсть к моему веселому дяде, считая его по неведомой причине великим охотником к неудовольствию моего отца, хотя дядя ничему никогда полностью не отдавался, разве только песням, музыке и вину.
Макара у нас не было, да и не могло быть в этот час — я слышал, как отец послал за ним Палашку; накидывая платок на голову, она пронеслась за окнами. Отец, стало быть, всерьез собирался на охоту; желание всегда овладевало им неожиданно и мгновенно и тогда уж владычествовало им вполне: даже во вред себе он, большей частью, приводил его в исполнение. По сбившимся морщинам у переносицы, по сердитому выражению его лица я видел, что он решил ехать непременно сегодня на охоту, хотя что-то его и удерживало: но в таком состоянии он мог не взять меня с собой, ибо раздражался из-за пустяков, по-видимому, сознавая свою слабость. Надо было просить дядю Григория. Он занимал «гостиную», меня уже давно перевели к Мише, а Сашу к старшей сестре. Дядя сидел в кресле, закутавшись в шубу, теплые туфли на ногах: в комнате было отчаянно холодно, одно окно стояло открытым настежь. Дядя мой был чудак, подражал утрированно англичанам, часто приезжавшим на север, и страсть эту вселил и в моего отца; в самый мороз он спал и пил утренний кофе — с яйцами и беконом — при открытом окне. Когда я вошел, дядя уже окончил кофе и курил трубку.
