Над озером широким косяком потянули гуси, покружившись над водой, стали снижаться.
— Ах, добыча хороша была бы, — сказал мужик.
И не успел он кончить, как рядом звучно хлопнули два выстрела и одна птица тяжело упала в воду. И сразу же из барака выскочил командир и закричал:
— В чем дело? Кто стрелял?
— А гуся добыл, товарищ командир, на ужин, — отвечал молодой партизан от другого костра, снявший рубаху и стаскивающий сапоги. — Теперь плыть надо, такая мать, бр…. студено.
— А я тебя за такую забаву посажу под арест. Как смел стрелять в лагере — устава не знаешь?
— Да что, товарищ полковник, жалко добро отпутать. Птицу как рукой снял. Прикажете сплавать, аль пускай пропадает.
Командир ничего не ответил; взгляд его упал на Подберезкина.
— Это что? Под стражу! Стуков! — закричал он. Поднялся молодой партизан, — Отведешь в землянку и встанешь на посту. Уйдет — голову сниму.
В землянке были устроены нары, на них лежала солома, еще недавно здесь, видно, спали. В полуоткрытую дверь Подберезкин видел ветви ольшанника, чуть качавшиеся на ветру, и сквозь них дальше озеро, как кипящее золото. Он привалился и услышал, что кто-то шлепнулся в воду под гогот партизан и поплыл, сильно ударяя ногами.
— Васька, — кричал чей-то голос, — оборвут раки гузно, что девки скажут!
И невольно вспомнились подобные сцены из гражданской войны. Скоро всё стихло, и он заснул.
После пленения прошло три дня, а Подберезкина по-прежнему не опрашивали, никуда не вызывали, совсем не тревожили. Для видимости его держали под стражей, да и то только ночью: днем же выпускали, он почти беспрепятственно ходил по лагерю. Все дни он проводил, сидя под солнцем на берегу, наблюдая, как партизаны ловили неводами рыбу, по горло заходя в воду, переругиваясь для смеха; ловилось много окуней, подъязков, мелкой щуки; каждый день к обеду и к ужину варили в котлах уху и, как и в первый вечер, наливали котелок Подберезкину; давали и хлеба. На берегу оставался он часами, наслаждаясь светом, теплом, покоем, совсем забывая про войну, про свое положение, думая о родных местах, о знакомых, оставшихся здесь, о Леше, иногда о Наташе. Лишь изредка, как стрела, пронзала мысль о плене, о необходимости бежать, но пока апатии преодолеть он не мог.
На пятый день с раннего утра в лагере началось какое-то оживление. Выйдя из землянки, Подберезкин увидел несколько крестьянских телег, нагруженных всяким барахлом; на двух передних лежали раненые. Стараясь быть незамеченным, он стал пробираться к озеру и вдруг лицом к лицу столкнулся с Наташей. Она направлялась, по-видимому, к раненым в сопровождении начальника лагеря и молодого нового офицера. Корнет остолбенел и остановился. Позднее он сообразил, что растеряйся Наташа, как и он, дело его было бы конченное. Но Наташа прошла мимо, едва задержавшись на нем взглядом, и лишь по тени пролетевшей по ее лицу, он понял, что она заметила и узнала его.
