чьи светлые локоны, казалось, источала свежесть северного ветра; ему, нашедшему для жизни и творчества лучший из возможных в те времена краев земли, ныне почитаемому по всей Италии. Он знал усопшую и сотни раз впитывал в себя ее красоту, вдвойне, как вдвойне впитывает красоту этого мира художник.
Когда мессер Якопо услышал о поручении графа, жаркое пламя вспыхнуло в его душе. Он немедля принялся за работу, словно опасаясь, что иначе потеряет ее. Целых три месяца провел он взаперти у себя в мастерской, открывая только затем, чтобы взять принесенную пищу. На исходе третьего месяца работа была закончена.
Увидев впервые творение мастера, граф едва не лишился чувств от восхищения. Перед ним лежала она, такая милая и спокойная, будто и не было никакой смерти; трудно было поверить, что образ этот изваян из холодного мрамора, столько теплоты и нежности он излучал.
Своей привилегией изображать человеческую наготу скульптор, однако, воспользовался чрезвычайно скромно: шею он прикрыл до самого подбородка стоячим воротником, ниже запястий опустил длинные рукава. И все ж не было и намека на строгость в ее фигуре, словно дышавшей жизнью, в мягких и благородных линиях складок и сборок ее платья, словно олицетворяющих любовь и обожание, всегда сопровождавшие ее при жизни. Ибо, помимо платья, мы носим на себе и те мнения, которые о нас питают другие люди.
Ее ступни легко опирались на комнатную собачку, что преданно взирала на нее снизу вверх, символизируя либо рабскую покорность, скрытую во всеобщем обожании, либо преодоление и обуздание земного в ней самой, либо то и другое вместе. Мессер Якопо сохранил еще толику готического духа.
Голову художник изваял с поистине детской шаловливостью: ее украшал большой, увитый цветами венец, из-под него с обеих сторон падали на виски и на лоб волнистые пряди волос, наверху же голова была открыта, волосы на темени тщательно расчесаны на пробор. Было в этом что-то несказанно трогательное, будто ей любой дождик нипочем.
В день открытия памятника на торжественной и строгой церемонии свершились помыслы графа: и далеким потомкам образ ее будет внушать отныне любовь и восхищение — надгробие Иларии де Карретто можно встретить почти во всякой книге по истории искусств. Желать графу ничего больше не оставалось; он продолжал жить просто оттого, что был жив, по привычке, однако продолжал ли он мыслить — этого не знала ни одна душа. «Неладно, — думал он, — что все вокруг в имении по-прежнему цветет и плодоносит, как будто ничего не произошло, для памяти о ней это оскорбление. Долой же все любимые занятия и утехи, пусть дом приходит в упадок, а парк зарастает сорной травой, и чем шире будет запустенье, тем угодней будет эта дань ее памяти. Пусть же все вокруг на себе почувствует, увидит и узнает, что нет ее боле на свете, узнает и разделит нашу скорбь».
