Тогда и я ступил к командиру:
— Позвольте и мне, товарищ майор.
Колбенко недовольно крякнул — с ним не посоветовался.
— Давай и ты, комсорг! Даю тебе комиссара, Шаховский.
Перед посадкой в лодку я бросился на корму, где между ящиками со штабным имуществом лежал мой вещевой мешок. Взять его. Но какое-то чуть ли не суеверное чувство остановило. Нет, брать мешок не нужно! Получится, что я собрался надолго. К своим же иду. Третья батарея, тыловые службы… Что взять? Бумаги. Немного бумаги, подобранной в Медвежьегорске. Карандаш в кармане. И книгу. Какую? Их две: «Тихий Дон» и стихи Павлюка Труса, с которыми я не расстаюсь уж лет семь, с первого курса педтехникума.
— Павлик! Зачем ты? Зачем?
Передо мной стояла Лида. Такая же бледная, как Пахрицина. В глазах — страх, тревога, тоска.
— Что «зачем»? — не сразу сообразил я.
— Плывешь туда.
— Ты что!.. Приказ командира!
— Нет. Я слышала. Ты сам попросился…
— Лида! Что с тобой?
— Боюсь я.
Странно, неожиданное признание не тронуло меня тогда, а почти разозлило. Телячьи нежности! А еще комсорг! Она боится… Чего? Моего перехода на вторую баржу, где добрая половина дивизиона?
— Ты что, забыла, что мы на войне?
— Не забыла.
Она как-то сжалась, сделалась маленькой, точно девочка, а лицо… лицо странно сморщилось и вмиг постарело, как у моей матери, когда провожала меня в армию еще в мирное время, в сороковом. Когда их освободили прошлой осенью и от меня получили письмо, сестра писала в ответ: мама долго плакала. «Второй день, братец, не можем успокоить. Что с ней? Когда под немцами были, ни разу не плакала. Даже не заплакала, когда полицаи батьку сильно побили. Да и ей синяков наставили».
— Держи хвост трубой, товарищ младший сержант! — грубо, да, пожалуй, и пошловато, пошутил я и, выхватив из вещмешка довольно зачитанную, потертую, с подклеенным марлевым корешком книгу стихов, бросил мешок девушке под ноги. — Завяжи. Будете разгружаться — заберешь…
— Не возьму! — упрямо, чуть ли не зло ответила Лида.
— Ты что это?
— Ничего. Не хочу.
— Не хочешь, не надо. Парторг заберет.
И побежал по палубе, словно молодой козлик. К трапу. Первым спустился в лодку.
Какое солнце! Некуда от него спрятаться. Искали хотя бы лоскуток тени. Но на палубе ее немного. От каждого орудия — не более чем на двоих человек, от зачехленных приборов — того меньше. А нас много. И все на палубе — трюмы так нагрелись, что там вообще невозможно дышать — кажется, горят легкие. Тут, над озером, все-таки есть какое-то движение воздуха, правда чуть уловимое. Вдалеке от баржи рябится водная гладь, там прошелся ветерок. Вот долетит до нас, принесет прохладу. Нет, ветры явно так же разомлели и уснули, как мы, люди, на своей недвижимой, затерянной в просторах Онего барже.
