И сам ужаснулся бестактной ненужности этих
Вопросов. На том конце провода слышался плач.
Он поднял свой взгляд, взгляд вперился на вешалке в плащ,
И, взяв себя в руки, он все теперь четко наметил.
«Мы можем увидеться?! Я расскажу тебе, Саша,
Как жизнь моя после сложилась! — на той стороне
С рыданием справилась женщина, будто слез чаша
Наполнилась. — Ты не слыхал ничего обо мне
С тех пор. Я за все объяснюсь!» Он почувствовал: силы
К нему возвращались стремительно, будто крутила
Земля время жизни обратно. И он по-мужски,
Спокойно промолвил, не выдав того, что в куски
Внутри него сердце рвалось: «Я готов! Через десять
Минут выхожу!» (он позвать не решился к себе).
И ноги окрепли, и дрожь прекратилась в губе.
«Ты где?» — «Я в гостинице! Я тебя жду! Нынче месяц
Холодный! Наверно, сейчас неуместны гулянья?!
Я жду тебя в номере! Ты приходи ко мне, Саш!
Записывай адрес мой!» И исковеркав названья,
Она диктовала: гостиница, номер, этаж!
Оделся он быстро, как будто ему было тридцать —
Не восемь десятков. Казалось — земля загорится,
Когда он бежал, под подошвами зимних сапог.
Записку жене не оставил: признаться не мог
Пока — с кем назначил в гостинице нынче свиданье.
Бежал, как тогда — в октябре он по польским лесам,
Не чувствуя боли. И лишь, в темноте по глазам
Ударивши, ветер слез вызвал ручьи без рыданья.
Бежал он космически-быстро и вместе с тем долго,
Мучительно-долго. Бежал, вспоминая про то,
Про что вспоминал уже тысячи раз он — по долгу
Призванья, про то, что почти что не помнит никто.
Их — спасшихся — мало на нашей планете осталось.
И крохотность эта, и эта спасенная малость
Его удручала всю жизнь — он немногих довел
До наших. «Я мог бы и больше!» — корил себя. Мол —
Не все удалость, как планировал он. «Потому-то
Спаслись единицы, а думалось — сотни. И вот
Еще одна жизнь! Получается — Люка живет…»
И он поражался тому — как случайности круты.
Он множество раз пересказывал эту балладу —
И устно, и письменно. В книгах, в статьях, в интервью.
Он тихо, но жестко твердил, что так больше не надо!
Что мир должен помнить историю эту свою!
Но нынче, теперь, на бегу вспоминалось все как-то
Иначе — точнее и выпуклей делались факты,
И даже сильней, чем тогда, когда он выступал
В суде, где судили охранников. Будто копал
Все глубже и глубже историк неведомый, душу
Терзая ему. Только лица людские почти
Все стерлись из памяти — будто бы он на пути
Забыл их. И неузнаваемей, тише и глуше
Звучали в ушах голоса их… Был призван с начала
