Покупаю пачку «БТ». Ножничками из своего перочинного ножа надрезаю часть крышки. Наблюдает пристально, будто наш разведчик в ставке Гудериана.
– Как-то странно вы сигареты открываете. Ведь вот потянул за ленточку – и готово. А вы ножницами. И только один уголок. Уже сколько месяцев я наблюдаю – всегда только правый уголок. Можно ведь потянуть за ленточку и снять крышечку.
– Я, многочтимый мой пане[9] Герард, – то, что в плохих старых романах называли «старый холостяк с устоявшимися привычками».
– «Устоявшимися привычками», – повторяет Герард. – Так все же зачем уголок?
– Портсигаров не люблю. А снимать всю крышку – табака в карман натрясешь.
– Так почему правый?
В самом деле, почему правый? Почему я всегда надеваю сперва левый туфель?
– Буквы туда смотрят.
– А-а.
Глава III
Дамы, монахи и паршивый
белорусский романтизм
В ответ на звонок из глубины квартиры долетел, приближаясь, громовой собачий лай.
– Гонец к скарбнику Марьяну, – сказал я.
Два тигровых дога, каждый с доброго теленка, узнав меня, со свистом замолотили толстыми у корня хвостами.
– Эльма! Эдгар! На место, слюнтяи паршивые!
Квартира Пташинского – черт знает что, только не квартира. Старая, профессорская, отцовская, чудом уцелевшая в этом почти дотла уничтоженном во время войны городе.
На окнах узорчатые решетки: библиотека папаши была едва не самой богатой частной библиотекой края (не считая, конечно, магнатских). Чудом уцелела в войну и библиотека, но сынок спустил из нее все, что не касалось истории, – государству, чтоб освободить место своим любимым готическим и барочным монстрам. Монстры выжили отсюда не только книги, но и… да нет, это я крайне неудачно, отвратительно хотел пошутить.
Марьяна бы к нам вместо девчат. Был бы целиком холостяцкий подъезд. Но он отсюда не поедет, потому что здесь хватает места для его кукол, хотя квартира и неудобная: бывший загородный дом, к которому сейчас подползает город. Четыре огромные комнаты с потолками под небо. А за окнами пустырь: дно бывших огромных, давно спущенных прудов и берег с редкими купами деревьев, за которыми еле просматриваются строения парникового хозяйства.
С другой стороны к дому примыкает заброшенное кладбище. Когда подходишь к дому наполовину вырубленной аллеей высоченных лип, видны его ворота в стиле позднего барокко.
В комнатах форменный Грюнвальд: под потолком летают ангелы, вскидывают кресты из лозы Яны Крестители, а Яны Непомуцкие несут под мышкою собственные головы, будто арбуз в трамвае. Юрий с выпученными от ужаса глазами попирает ногой змея, рыдают уже триста лет Магдалины. Иконы на стенах, иконы, словно покрытые ржавчиной, по углам и иконы, распростертые на столах, свеженькие, как будто только из Иордани, улыбаются человеку, снова их сотворившему. Пахнет химией, деревом, старой краской. Золотятся корешки книг. Скалят зубы грифоны, похожие на грустных кур.
