Засмеялся и Максимов сквозь слезы благодарности, подступавшие ему к горлу от избытка чувств. Поцеловав еще раз руку своей покровительницы, он вышел из ее дома в совсем другом душевном настроении, чем тогда, когда входил в него. От экипажа он отказался и отправился домой пешком.
В воздухе уже пахло приближающейся весной; по улицам текли ручьи таявшего снега, и приходилось очень осторожно перескакивать по мосткам и камням, чтобы не увязнуть в слякоти. Начинало уже темнеть, но Максимов не торопился. Давно не чувствовал он себя таким молодым и бодрым, как в этот вечер. Припоминая сказанное Авдотьей Алексеевной, он все больше проникался убеждением, что наступает конец его испытания. Опять он будет свободен, как восемь месяцев тому назад. Царь всемогущ, ему ничего не стоит развенчать его. Не мог он также допустить мысли, чтобы цесаревич не нашел удобной минуты замолвить за него словечко своему державному родителю.
Старая графиня судила об этом иначе; она особенно настаивала на том, чтобы он не очень увлекался надеждой на цесаревича, и советовала ему вооружиться терпением; может быть, пройдет много месяцев, прежде чем его делу будет дан какой-либо ход. Но молодой человек не хотел останавливаться на этой мысли — так отрадно было думать, что ожидаемое счастье близко! Он уже чувствовал его приближение, и в первый раз с тех пор, как стряслась с ним эта беда, тяжелым гнетом давившая день и ночь сердце, ему захотелось молиться.
Как бы в ответ на его призыв к Богу, перед ним засверкали огоньки сквозь окна храма, мимо которого лежал его путь. Максимова потянуло туда. Давно не молился он. Его сердце очерствело от нанесенной ему незаслуженной обиды и, как растение под влиянием жгучего ветра, оцепенело. Сегодня при вести, что цесаревич принял в нем участие, в первый раз слезы умиления подступили к его горлу и не переставали душить его.
Дверь в храм была растворена, слышалось пение. Молодой человек вошел в церковь. Шла всенощная. Максимову показалось, что народу очень много, но вскоре он разглядел, что все толпились у придела, где шла служба; остальная часть храма была почти пуста, и только кое-где очертания одиноких фигур отделялись от теней, черневших в углах, до которых свет зажженных лампад и свечей не достигал. Максимов остановился в одном из этих углов и начал молиться. Мало-помалу им овладело то восторженное настроение, которое знакомо только глубоко верующим, а также исстрадавшимся сердцам, для которых забыться хоть на минуту является потребностью.
