— Вы говорите про царя, ma tante?
— Конечно, про царя, про кого же больше? Я спрашиваю: неужто вы все не видите, что на него совсем затмение нашло?
— Чем же вы недовольны, ma tante? — не понимая или не желая понимать ее намек, спросил Лабинин.
— Я-то? Мне, голубчик, по истинной правде тебе сказать, все равно. Моя жизнь изжита. Я как будто уж с того света на все, что у вас тут делается, смотрю. Меня уж теперь ничем не испугаешь и не удивишь; мне только интересно знать, чем все это кончится. Ну и жалко, конечно, хороших людей, которые в этой суматохе погибнут… Да что с тобой об этом говорить, ты весь в настоящем, тебе не до того, чтобы в будущее заглядывать, а назад оборачиваться тебе не стоит: ты там ничего не увидишь, у тебя еще прошлого нет.
— А рассказы ваши, ma tante? — перебил ее Лабинин, нежно целуя ее руки.
— Что рассказы, голубчик! Надо все на себе пережить, чтобы понять! — заметила графиня и, меняя тон, спросила с улыбкой: — Так весел сегодня царь?
— Очень весел и со всеми любезен.
Озабоченность, покинувшая было князя в присутствии гостей, снова овладела им, когда он остался один со старушкой.
— А как он теперь с твоей княгиней?
— Совсем хорошо. Цесаревич сегодня сияет. Мы все ожили. Его нельзя не обожать, у него такое доброе сердце, такие прекрасные намерения!
Авдотья Алексеевна махнула рукой.
— Доброе сердце… намерения… Эх вы, верхогляды!
— Что же, кроме добрых намерений, может он в теперешнем своем положении проявить? — с живостью и обиженным тоном возразил князь.
— Что? Сказала бы я тебе, да смущать не хочется! Любишь ты его, ну и люби! Слава Богу, что любишь. Без любви царям служить нельзя. Насмотрелась я на их маету. Недаром у двух цариц-самодержиц в близких состояла. Обе были пренесчастные. Ты думаешь, берегли их те, которых они выше всех превозносили, к которым льнули с лаской? Ни крошечки. А ведь им больнее, чем нам, грешным, эти подлости сносить, обиднее, стыднее, — проговорила она со вздохом. А от батюшки-покойника я про царей знаю. Он при царе Петре… не при маленьком, а при большом… служил, тоже несчастный был человек… Да тебе-то нечего говорить, ты сам это знаешь, сам близко к ним стоишь.
— Правда, ma tante, они — пренесчастные, — сказал князь. Слушая старушку, он невольно припоминал недавний разговор, которым удостоил его цесаревич. — А многие им завидуют, — прибавил он.
— Потому что не знают… Кто там? — обернулась графиня к двери, у которой с противоположной стороны осторожно царапались.
