«Добрый, говоришь? Ну… и ладно, коли так… да Надо, девушка, кому-нибудь и добрым быть… жалеть людей надо Христос-то всех жалел и нам так велел… Я те скажу — вовремя человека пожалеть… хорошо бывает»…
Савва, откинувшись на спинку стула, слушал писателя, время от времени краем глаза поглядывая на Марию Федоровну, которая неотрывно смотрела на Горького. Ее губы порой шевелились, будто она проговаривала вслед за чтецом понравившиеся фразы и примеряла на себя. Горький же, казалось, не замечал никого вокруг. Иногда прерывался, начинал вдруг бормотать что-то под нос, делая пометки карандашом, который, в конце концов, выпал у него из рук и закатился под стол, но никто не сделал попытки достать, словно боясь неосторожным движением прервать таинство и чарующую магию звучащих слов.
«Я, брат, угощать люблю. Кабы я был богатый… я бы… бесплатный трактир устроил. Приходи, пей, ешь, слушай песни… Сатин… Я бы … тебя бы … бери половину моих капиталов. Вот так», — Горький машинально откинул волосы.
Немирович, наклонившись к Станиславскому, начал что-то шептать ему на ухо. Тот, слегка поморщившись, приложил палец к губам.
«Бери половину моих капиталов…» — с усмешкой подумал Савва. — Легко на словах отдавать то, чего у тебя нет… или — шальные деньги. А коль неустанным трудом не одного поколения нажито?… Не-ет, деньги к себе уважения требуют и только на дело хотят быть траченными…»
Горький со странным, отсутствующим взглядом вдруг заметался по комнате, потом медленно опустился на ящик в углу.
«Люди добрые… — читал он, прижав ладонь к щеке и морщась, будто от внезапной нестерпимой зубной боли, — …Полиция — слушай… они убили… Берите их …судите … Возьмите и меня … в тюрьму меня…»
Слезы полились по его лицу.
— Наташа… Роль… Хороша вышла… Жалко ее… Сейчас… — смахнул слезы ладонью и, шмыгнув носом, как ребенок, продолжил чтение.[21]
Мария Федоровна достала кружевной платок и украдкой вытерла глаза.
«Талантлив, ничего не скажешь, — думал Савва. — Для театра просто находка. А так, как человек… — покосился он на Марию Федоровну, не сводящую глаз с писателя, — Бог его знает. С надрывом каким-то. Высокий, здоровый, а читает — краснеет, бледнеет, как девица, да и слезу пускает».
Горький закончил чтение и положил рукопись на стол:
— Что? Ей-богу, хорошо написал… — вопрошающе обвел глазами присутствующих. — Черт знает, а? Правда хорошо?
Все поднялись с мест, начали взволнованно и восторженно говорить. Шаляпин же крепко обнял писателя:
