— Навряд ли. Те смеются, у кого совести нет.
Дарья Леонидовна помедлила, спросила робко:
— Скажи честно, ты любишь се?
— Кого?
— Не притворяйся, зачем уж теперь-то.
— Я тебя люблю. Дочерей люблю. Все остальное скоро развеется, как туман. Поверь, пожалуйста.
— Думаешь, она лучше меня? Она просто моложе. И она тебя не любит нисколько. Использует для своих целей. Ты старый, Сережа. Приди в себя, опомнись.
— Я все знаю, — сказал Певунов. — Спи спокойно.
Приближались Октябрьские праздники. Торг лихорадило от перегрузки. Необходимость создать в магазинах видимость праздничного изобилия, как обычно, застала врасплох. Певунов бушевал на планерках, особо нерадивых директоров магазинов чуть ли не подзатыльниками награждал. Но в этом было мало проку. Нерадивые резонно замечали, что база не поставила им то-то и то-то, из пальца они товар не высосут. Ошалевший от предпраздничной свистопляски Певунов кричал, что если прикажут, то высосут и из пальца, хотя сам не верил в такую удачу. В эти дни он почти не бывал у себя в кабинете, носился как угорелый по городу, уточнял, ревизировал. Василий Васильевич не узнавал своего дорогого шефа и прямо ему сказал:
— Что-то, Сергей Иванович, никогда ты так не суетился. Первый раз, что ли, мы в прорыве? Все утрясется.
Певунов сделал вид, что не понял. Жажда деятельности, пусть бессмысленной, бросала его из крайности в крайность. Под горячую руку подвернулся директор Желтаков, у которого на складе испортился холодильник и протухла партия индеек, придерживаемая к празднику. Певунов ворвался к Желтакову в кабинет в конце рабочего дня.
— Ты что же это, Геша, — спросил, еле шевеля губами от злости, — добрую традицию завел — тухлятиной торговать?
— Я не Геша, а Герасим Эдуардович, — с достоинством ответил Желтаков.
— Это на суде ты будешь Герасим Эдуардович! — уточнил Певунов. — На сколько угробил товару?
— Около тысячи.
Певунов по телефону вызвал ребят из народного контроля и с их помощью составил акт.
— Тыщонку из своего кармана заплатишь, Геша! — сообщил злорадно.
— Я не Геша! — повторил упрямый директор.
— На суде объяснишь, кто ты, на суде, — торжествовал Певунов.
У секретарши Зины приключилась мигрень, и она объявила, что намерена взять больничный.
— Приболела, значит? — сочувственно спросил Певунов, не поднимая головы от бумаг.
— А что — нельзя?
— Почему нельзя — все можно. Я тебя давно хотел спросить, Зинуля, тебе не тяжело здесь работать? Может, тебе полегче место подыскать? Я могу похлопотать.
