— Зря время тратишь, Донцова. Сыщик из тебя, как из моей бабушки футболист. У тебя честность на лбу написана, как бельмо.
— Бельмо на глазу бывает.
— У кого на глазу, а у тебя на лбу.
Так бы и плеснула компотом на продувную харю. Капитолина Викторовна поглядывала на Нину насмешливо, хорошо понимая, что та следит за ней. Больше она дефицит не заначивала, во всяком случае, Нина этого не замечала. Как-то позвонила Клава, сообщила, что записалась на подготовительные курсы в институт и устроилась работать почтальоном. Работа — четыре часа в день, как раз то, что ей сейчас надо. Нина весело пожелала ей всяческого благополучия.
Ничего, оказывается, не случилось, думала Нина. Подумаешь, выжили с работы неугодную, бедовую продавщицу. А ей это на пользу — вон в институт будет поступать. И Капитолина последнее время как-то помягче стала в обращении, голос ни на кого не повышает. У всех все хорошо. Страсти улеглись. Отчего же она, Нина Донцова, никак не может успокоиться, и чем дальше, тем злее точит ее сердце червь неотплаченной обиды?
Как же так, ничего не случилось, думала Нина, если нет больше рядом верной Клавы Захорошко, если притихшие подруги отворачивают глаза?
Дома она забывалась в хозяйственных хлопотах, в беседах с мужем, который каждый вечер неукоснительно и подробно докладывал ей о своих делах, но стоило утром выйти на работу, стоило поймать на себе подстерегающий взгляд Капитолины Викторовны, как с прежней силой бился в груди зловещий вопрос: «Почему так? Почему так? Почему так?..»
Лариса свела его с ума. Он подчинялся ей безропотно. Она говорила: «Пожилые мужчины обязаны содержать юных любовниц». Певунов униженно хихикал, делая вид, что принимает это за шутку. Но это не было шуткой. «Купи клипсы с камушками!» — капризничала Лариса. Он покупал. Певунов теперь на каждое свидание приносил какой-нибудь, и недешевый, подарок.
В ее объятиях, в ее ласковом, журчащем бормотании он бывал счастлив короткие мгновения. Тем горше было отрезвление. В самые интимные мгновения Лариса могла отстраниться и напомнить деловым тоном: «Ты не забыл, что обещал сапоги на шпильках?» Она торговалась беззастенчиво и подглядывала кошачьими глазами, какое это производит на него впечатление.
«Ты раньше не была такой», — пенял иногда Певунов, точно проснувшись. «И ты был в молодости другим, любимый». Он уповал на время, которое всегда приносит спасение. Он упорно ждал, когда охладеет к ней, но не торопил события. Пока же довольствовался тем, что был на побегушках. Темная сила не давала ему разогнуться. Он уходил от Ларисы, измотанный, как грузчик после ночной смены. Дома, ни с кем не поговорив, укладывался в постель, под утро засыпал, и ему снился ее голос, ее гибкое, пышное тело. Во сне он произносил убедительные, жалобные речи. Он умолял Ларису быть с ним вечно, не исчезать. Дарья Леонидовна приходила и будила его среди ночи: «Ты так скрипишь зубами и стонешь — соседи проснутся!» С удивлением и жалостью смотрел он на эту женщину, с которой прожил жизнь, набирался духу что-то ей объяснить, но мгновенно забывал о ней и вновь погружался в изнуряющие виденья. Ему снились сны, которые никак не отражали действительность. Ему приснилась бабушка, умершая, когда Певунову было семь лет. Он не мог ее помнить, и она привиделась не как образ, а как ощущение. Бабушка обнимала его воздушными руками и слегка покусывала за плечо. Она была смеющаяся и отчего-то в брызгах беловатой пены. Он спросил, что это за пена на ней, и бабушка, заливаясь колокольчиком, ответила, что это не пена, а подвенечное платье… Еще Певунову снились часто пожары. Земля горела, дома горели, и огонь касался его кожи, не обжигая, холодя.
