Разомлевшие, распаленные, поглядывали друг на друга уже с симпатией. Печеный утирал взмокший лоб кухонным полотенцем.
— Откуда бублики? — поинтересовался Певунов. — В городе вроде бы нету.
— Сын присылает…
Поговорили о детях. Нежное отношение к ним Печеного выражалось в том, что он их нещадно бранил. Певунов его понимал. Надо быть суеверным, а то долго ли до греха. После восьмой чашки Печеный ударился в философствование:
— Знаю, чего ты мечешься, Серенький. Смысл жизни тобой утерян, а ты его хочешь обнаружить заново. Плохи твои дела, дорогой мой халдей.
— Почему же плохи?
Печеный удобно привалился к стене, аппетитно посасывал трубку. Сейчас стало видно, что это еще нестарый человек, но какой-то сосредоточенный. Рука его, которой он стиснул трубку, бугрилась венами, из-под расстегнутого ворота рубахи курчавились светлые седые волосы, плечи выдавались вперед, как надутые шары. Сильный был человек, неуступчивый и не усмиренный судьбой. Только побывавший в капкане. В глубине его глаз пряталось некое тайное знание, впрочем, может, то был отсвет разочарования и несбывшихся надежд. Певунова тянуло к седовласому стоику. Сидор Печеный так понимающе смыкал взгляд, точно имел власть надавливать потаенные клапаны в чужой душе.
— Если человек в твои годы в поисках жизненного смысла зашустрил, значит, финиш. Смысла не найдет, его и нету, того смысла, какой тебе блазнится, а уже покой потеряет, заиндевеет сердцем, озлобится, и прощай — глядишь, уже несут. На погост, Серенький… А началось это у тебя с жиру. Легко ты жил, обильно. Не жил, а отдыхал. А почему это — понимаю, сам так раньше жил. Да разве так! Того, что я имел, ты вовек иметь не будешь. Деньги были сумасшедшие, а по деньгам и власть, и почет. Весь мир мой был. У тебя, Сереня, все законное, значит, своего собственного ни крохи. Весь ты государственный. Оно тебе платит, оно тобой и распоряжается. Подневольный ты, раб. И оттого тоже мутит тебя, потому что душа у тебя мужицкая, она неволи не терпит. А я жил свободный, недоступный для уз чужой власти. И страха во мне не было. Бывает, страх мешает свободе, но это чаще у маленьких людишек, у шпаны. Я расплаты не страшился, было бы за что расплатиться. Когда меня с твоей помощью прижучили, не малодушничал, не юлил; если жалел о чем, так то ж о супруге незабвенной да о малых детишках. Не имел я права их заводить, нет, не имел.
— Уголовные у тебя рассуждения — и ничего более, — заметил Певунов.
