— Прочти это, — сказал Бернет, подавая Мак Грегору бумагу, испещренную цифрами, буквами, знаками и химическими формулами.
— Это очень, очень интересно, — сказал Мак Грегор, показывая вид, будто действительно заинтересован, хотя содержимое бумаги было ему так же понятно, как египетские иероглифы; но, считая своего приятеля «не в своем разуме», он сознавал необходимость не противоречить ему.
— Что ты об этом думаешь? — просил Бернет.
— Что я думаю? — переспросил Мак Грегор, видя невозможность уклониться от прямого ответа. — Думаю… думаю что это… должно быть, вещь очень хорошая… А в чем тут дело? — вдруг спросил он без обиняков, перевернув листок вверх ногами.
Бернет с нетерпением вырвал у него листок из рук.
— Видишь ты этот шарик? — спросил он с оттенком пренебрежения, которое задело Мак Грегора за живое, хотя он и сам относился к приятелю как к безумному, с несколько обидным состраданием.
— Вижу, — отвечал он с досадой, — на столько-то у меня еще хватит сообразительности.
Шарик, на который указывал Бернет, лежал в стеклянной трубке, а трубка стояла стоймя на пластинке из странного вещества, которое Мак Грегор уже заметил, хотя не мог определить, что это за вещество — растительное или минеральное.
— Смотри же!
С этими словами Бернет коснулся серой пластинки тоненькой проволокой, и в ту же секунду шарик быстро выпрыгнул из трубки и повис над нею в воздухе, поддерживаемый словно магнитным притяжением.
— Что ты на это скажешь? — спросил ученый, весь дрожа от волнения.
— Это очень мило, — отвечал Мак Грегор, желая быть любезным, хотя в сущности опыт показался ему самым обыкновенным, вовсе не интересным, фокусом.
— Мило! Мак Грегор, подумай, что ты говоришь!
— То есть я хочу сказать…
— Слушай, — перебил его Бернет дрожащим голосом, выпрямившись и весь вспыхнув, — в этой комнате я провел безвыходно двадцать лет…
— Тем глупее с твоей стороны, — пробормотал Мак Грегор.
— Эти двадцать лет, — продолжал Бернет, не обратив внимания на его замечание, — я посвятил всецело славной задаче. Ты, друг мой, вероятно, считал меня, наравне с прочими, жалким энтузиастом, проведшим лучшие годы в бесплодной погоне за неосуществимой мечтой.
Мак Грегор сделал рукою жест отрицания, но Бернет словно не заметил этого и продолжал:
— Ты, конечно, жалел обо мне, потому что я сидел взаперти в этих четырех стенах, в то время как ты взбирался на снежные вершины или носился по бурным морям. Вероятно, ты думал, что время кажется мне веком в моей жалкой конурке, куда я добровольно схоронился в одиночестве. Нет, друг мой, годы казались мне днями, а дни минутами.
