— Милая Пампуся, — говорит Чим-Чум, — я страшно люблю тебя, женись на мне.
— Хорошо, — говорит индейка, — я женюсь на тебе, если ты меня любишь; но если ты меня любишь, то подари мне золотой браслет, который на ноге у нашей царицы Пул-Пу-Люли.
— Хорошо, — говорит Чим-Чум, — подарю, — и индеец пошел к Пуль-Пу-Люле, a индейка Пампуся раскрыла свой зонтик и села на спинку ручного тигра, и тигр ее повез прямо на квартиру, где жил ее папа Трипрунгам.
(Продолжение в следующем №)»
Ведь, право, не слишком уже плохо? Только вот почему это Ефрат рычать стал и потом все «и» да «и», даже читать трудно. Не очень у него хороший дар слова. Насчет «ятей» [35] тоже прихрамывает, кажется, Саша их не признает, «яти» сами по себе, a он сам по себе. Ничего, еще успеет выучиться, ведь ему еще неполных девять лет.
Меня удивляет мамуся. Что же она, забыла, что ли, что ее единая-единственная дочь должна в пятницу родиться и что ей исполнится ровнехонько десять лет? Никаких приготовлений — ничего. Ни пакетов не приносят, ни спрашивают меня так, знаете, обиняками, чего бы я хотела, — ничего. Странно. Забыть, конечно, не забыли, но что же? Что??
Мое рождение. — Подарки. — как Пыльнева переводит
Вот и настало и прошло 20 декабря — день моего рождения. Пришелся он на пятницу, на будний учебный день, и я этому очень рада.
Разбудили меня, как всегда, раненько. Я живо-живо встала — и бегом в столовую. А там уж мамуся сидит в своем красном с белыми звездочками капотике [36], который я страшно люблю и называю «мухомориком». Обыкновенно, уходя в гимназию, я бегу целовать мамочку, когда она еще свернувшись калачиком в своей постели лежит, потому что рано вставать она ой-ой как не любит. В этом отношении она тоже вся в меня. Тут же, смотрю, поднялась и сидит за самоваром, a посреди стола, по положению, громадный крендель с моими буквами. Крендель-то кренделем, все это прекрасно, a еще-то что?
— Уж не знаю, Муся, будешь ли ты довольна нашим с папой подарком, пожалуй, не угодили. В прошлом году ты этого очень хотела, да я позволить не могла, a в этом, может, уж пыл-то у тебя и поостыл, — говорит мамуся, a вид у нее хитренький, глаза так и смеются. Ужасно я ее такой люблю!
— Уж извини, — говорит, — если не понравится. Вот посмотри.
A в столовой на качалке лежит что-то, даже видно несколько этих «чего-то», и прикрыто маленькой скатертью. Мне почему-то и невдомек было взглянуть туда.
Сперва хватаю сверток, который поверх скатерти. Что-то тяжелое, холодное… Коньки!.. Уж не снимаю, а сдираю скатерть, a там целый костюм для катания на коньках! Весь серенький и отделан сереньким же мехом, таким, знаете, что будто снегом посыпан, — шиншилла называется. И муфта такая же, и шляпа, немножко сумасшедшего фасона, назад, и отделанная голубым.
