Зубова покраснела как рак:
— Да, мама…
— Странно, будто не ее почерк.
— Нет, Евгения Васильевна, это мама. Честное слово, мама, ей-Богу, мама, a только она очень торопилась.
— Неправда, Зубова, это не мама подписывала, — говорит Евгения Васильевна.
Она уже тоже красная, значит, сердится, и в голосе у нее звенит что-то. Зубова молчит.
— Я спрашиваю, кто подписывал ваш дневник? Это не мама!
— Извините, Евгения Васильевна, я ошиблась. Я забыла, это правда не мама, она больна, это тетя.
Тут Евгения Васильевна как крикнет на нее:
— Не лгите, Зубова! Стыдитесь! Сейчас вы божились, что мама, теперь говорите, что тетя. Так я вам скажу, кто подписывал, — вы сами!
Зубова воет чуть не на весь класс, a все свое повторяет:
— Нет… Ей-Богу… Нет… Ей-Богу…
— Молчать! — как крикнет на нее Евгения Васильевна, я даже не думала, что она и кричать-то так умеет. — Идемте!
Взяла за руку и повела рабу Божью вниз.
Минут через двадцать, когда Надежда Аркадьевна нам уже диктовку делала, Евгения Васильевна привела всю зареванную Зубову, та забрала свою сумку, и обе сейчас же опять ушли. Потом Евгения Васильевна говорила, что инспектор велел ее исключить.
Я подвожу Таню. — Шелковая юбка
Вы не находите, что иногда полезно бывает позлиться? Право, сгоряча да со злости такую замечательную штуку можно придумать — прелесть! Вот, например, не рассердись я на нашу противную Грачеву, быть может, мне и не пришла бы в голову такая «гинуальная» мысль. (Кажется, не наврала, — ведь такие мысли так называются?)
Давно уж я на Таньку зубы точу, еще с той самой письменной арифметики, когда она Тишаловой нарочно неверный ответ подсказала. Я тогда же дала себе слово «подкатить» ее, да все не приходилось, a тут так чудесно пришлось!
Вызвала мадемуазель Линде Швейкину к доске выученный перевод писать. Швейкина — долбяшка, старательная и очень усердная, но ужасная тупица, a ведь с этим ничего не поделаешь: коли глуп, так уж надолго.
Вот пишет она себе перевод, аккуратненько букву к букве нанизывает, и верно, хорошо, ошибок нет, но трусит бедная страшно: напишет фразу и поворачивается, смотрит на класс, чтобы подсказали, верно ли. Я ей киваю: хорошо, мол, все правильно. Еще фразу написала, тоже нигде не наврано, но сдуру она возьми да посмотри на Грачеву. А та, противная, трясет головой: нет, мол, не так. Швейкина испугалась, да в слово die Ameise [28], которое хорошо было написано, и всади второе «m». Танька кивает: хорошо, верно. Вот гадость! И ведь ничего с ней в эту минуту сделать нельзя — не драться же за уроком?
