Были и такие, что жениться собирались, с ребёнком взять, но она: «Успеется! — говорила с ленцой. — Может, разонравлюсь ещё. — И из‑под тяжелых от краски ресниц поглядывала на соискателя. — Вон баб сколько».
Это, конечно, было предлогом. Иное останавливало. Один, например, пил; не как Славикин отец, у которого трезвого дня не случалось, — запоями. Полгода — человек, а потом — смотреть жутко. Зинаида лечила его. Устраивала в больницу, навещала его там, зорко следила, чтоб не сорвался. Его мать — возможно, будущая (а вдруг!) свекровь — души в ней не чаяла. Зиночка, Зиночка… Да как он любит тебя, да он человеком станет, как женится, а без тебя пропадёт, но Зинаида — добрая самоотверженная Зинаида — ни в какую. «Ну и прекрасно! Я что, гоню его? А что штампика в паспорте нет — подумаешь, важность! И без штампиков люди живут. Вон Валентина Потаповна», — приводила она в пример мою двоюродную бабушку, с которой — при колоссальной разнице в возрасте — была в приятельских отношениях. Та действительно прожила с мужем Дмитрием Филипповичем что‑то лет сорок, а расписаны не были.
У Валентины Потаповны, тёти Вали, как мы звали её, Зинаиду я встречал частенько. «Мне‑то что! Напьётся — проспится, черт с ним, но ведь у меня пацан растёт».
И Валентина Потаповна проникновенно кивала седенькой головой, соглашаясь.
Меня всегда восхищало бесстрашное умение Зинаиды называть вещи своими именами. Она говорила: «Ну, чего, чего стелешься? Бабы, что ли, давно не видел? Ничем не могу помочь, дружок: у меня свой такой», — хотя «свой» не был законным мужем.
Её это не смущало. На пересуды не обращала внимания, но постоять за себя могла. Мне довелось быть свидетелем её ссоры с соседкой по лестничной площадке, а заодно и балкону, надвое перегороженному решёткой. Не рискну приводить словечки, которые употребила моя героиня, но поверьте мне, что словечки эти были крепкие. «Хулиганка! — взвилась соседка. — Шлюха барачная!» (Сама она не из барака была и проклинала судьбу, подсунувшую ей таких соседей.)
Чем ответила на это Зинаида? А вот чем. Задрала юбку, поставила загоревшую крепкую ногу на перила и через мгновение была на той стороне балкона. «Ну‑ка повтори, кто я», — не повышая голоса, даже тише обычного. Противница безмолвствовала, округлив от ужаса глаза. Поделом ей! Я не собираюсь вникать в существо их разногласий, но что более несправедливого, более дикого навета измыслить трудно, готов дать голову на отсечение.
