Очень скоро, впрочем, меня отвлекли другие заботы: через Аделаиду Малвилл ко мне стали поступать известия, которые я лишь впоследствии сумел расценить как побочную комическую линию. Иногда я ездил в Уимблдон ради Фрэнка Солтрама, иногда — ввиду его отсутствия. Пуднеи, умыкнувшие изменника в Бирмингем, теперь постарались сбыть его с рук, и мысленно мы рисовали себе душераздирающие сцены, воображая, как несчастный опозоренный изгнанник скитается один, без крова, по дымным срединным графствам: ни дать ни взять — оскорбленный Лир, застигнутый на вересковой пустоши свирепой бурей. Комнату Солтрама наверху недавно отделали заново (мне так и слышалось похрустывание свежей ситцевой обивки), и этот бросающийся в глаза контраст только придавал еще большую трагичность перенесенным им ударам судьбы, не зажившим до сих пор синякам и кровоподтекам — и всем тем испытаниям, что приглушили ослепительный блеск его гения. Если ему и не довелось шествовать босиком по грязи, обувь его тем не менее не сходствовала с традиционной.
Мы с Аделаидой, как старые друзья, могли объясняться без помощи слов — и потому «беседовали» обо всем этом молча, пристально глядя друг на друга. Вслух мы рассуждали только об очаровательной невесте Джорджа Грейвнера, которую он привозил к ним в прошлое воскресенье. Знакомство, насколько я мог судить, оказалось как нельзя более удачным, иначе бы миссис Малвилл не произнесла своей неизменной в подобных случаях реплики: «Я ей понравилась». Именно так Аделаида выражала вспыхнувшую в ней новую симпатию, с присущей ей застенчивостью радуясь своему успеху. Все мы хорошо знали, как Аделаида обожает тех, кому нравится сама, поэтому завоевать ее сердце было куда проще, нежели снискать благоволение леди Мэддок.
VII
Вследствие жертв, которые Малвиллы приносили Фрэнку Солтраму, им пришлось отказаться от собственного выезда. Аделаида полегоньку катила в Лондон в запряженном одной лошадью зеленоватом ландо — произведении ранневикторианской эпохи, нанятом, по всей видимости, неподалеку, у разорившегося извозопромышленника, супруга которого страдала чахоткой. На экипаж Аделаиды все оборачивались, особенно если рядом с ней восседал ее подопечный, в мягкой белой шляпе, с наброшенной на плечи шалью, собственностью Аделаиды. Именно так, полагаю, мистер Солтрам и выглядел, когда однажды, июльским полднем, Аделаида нанесла мисс Энвой ответный визит. Колесо фортуны совершило новый оборот: череда затяжных, исчерпывающе красноречивых пауз, глухие терзания совести и встречная готовность к всепрощению, равно не выразимые никакими словами, привели к закономерному итогу — мистер Солтрам был вновь восстановлен в прежних правах. Распиравшее ли Аделаиду чувство гордости или, быть может, глубокое раскаяние подстрекнули ее сделать Солтрама своим неизменным сопровождающим лицом? Он, допустим, испытывал жгучий стыд за выказанную им черную неблагодарность, но и ей самой было впору стыдиться той легкости, с какой она сняла с грешника вину; так или иначе, Аделаида упорствовала в стремлении любовно выставить своего спутника напоказ, и он продолжал недвижно сидеть в ландо, пока она обходила лавки или навещала знакомых. Таким же манером, будто прикованный к позорному столбу, Солтрам провел целых двадцать минут и у дверей особняка леди Коксон на Риджентс-парк. Но было ли дальнейшим унижением для обоих визитеров самолично переданное ему появившейся вновь Аделаидой приглашение войти внутрь дома? И уж конечно, она и думать не думала о том, чтобы продемонстрировать, какую отчаянную совершила глупость, предоставив Фрэнку Солтраму возможность знакомства с молодой и неглупой, даже очень неглупой американкой…
