.
За две недели болезни он забыл книгу, которая стоила ему года работы, почти забыл, как она удивительно хорошо получилась. Денком снова вчитался в текст, и его повлекло, как будто рукой сирены, вниз, в сумрак теней и вымысла, туда, где поблескивал изразцами огромный бассейн искусства и проплывали немые, неведомые сюжеты. Наконец он вспомнил, чего добивался, и склонился перед собственным мастерством. Кажется, никогда раньше ему не удавалось написать такую прекрасную книгу. В ней были несовершенства, но было и то, что, на его взгляд — хотя, возможно, увы, больше ничей, — называлось искусством, и это перевешивало почти все погрешности. Перед ним, удивленным, счастливым, снова вспыхнул проблеск надежды. Не истратил он своей силы, он жив и еще послужит. Мастерство далось ему нелегко, он долго ходил окольными путями. Долго вынашивал свое дитя, страдал за него и бился, приносил бессчетные жертвы, так что же, только ли для того, чтобы теперь, когда оно только-только окрепло, признать, что все, что всему конец? Наконец он увидел своими глазами: прилежание vincit omnia[26], и нашел утешение, какого долго искал. Здесь, в этой тоненькой книжке, ему удалось сделать такое, о чем он раньше и не мечтал, — будто бы он бросил в землю зерна таланта, доверился выбору, дождался всходов, и вот теперь они расцвели. Но, даже если все так и есть, если ему не кажется, как мучительно он возделывал почву. Вот что еще Денком понял сегодня со всей отчетливостью, и мысль эта засела, будто вбитый гвоздь: он достиг своего слишком поздно, только под самый конец. Он двигался слишком медленно, почти безобразно медленно. Ему все мешало, и он отставал и подолгу нащупывал путь вслепую. Как же много времени ушло на то, чтобы так мало сделать. Мастерство и впрямь пришло к нему, но тогда, когда прошла жизнь. С такой скоростью за один срок ничего не успеть — он всего лишь собрал материал, а чтобы дождаться плодов, чтобы этим материалом воспользоваться, нужен еще один срок, еще одна попытка. Вот о ней-то, второй попытке, и вздыхал теперь бедный Денком. Он сидел на скамейке, дочитывал книгу и бормотал себе под нос: «Ах, если бы еще хоть немного! Ах, еще бы разок попытаться!»
Тем временем троица, на которую обратил внимание Денком, успела уйти с пляжа, и он увидел их снова уже на тропе, специально проложенной на вершину откоса легкой дорожке. Укромная скамья, на которой сидел он, была на середине пути, и старшая дама — пышная, вся будто из разных частей, краснощекая, с добрым лицом и дерзкими черными глазками — остановилась передохнуть. На руках у нее были длинные замызганные перчатки, в ушах тяжелые серьги с огромными бриллиантами, и на первый взгляд она выглядела вульгарной, бесцеремонной, однако голос у нее оказался приятный. Она села подальше от Денкома, разложив на скамье свои юбки, а спутники ждали стоя. Молодой человек, в золотых очках, который так и придерживал пальцем страницу, бросил взгляд на книгу в руках у Денкома, в точно таком переплете, точно такого же цвета. Через секунду Денком, удивленный сходством, узнал обложку, где на пунцовом поле было вытеснено золотом: «Зрелые годы», отметив про себя, что, мол, вот и еще кому-то тоже прислали «сигнал». Молодой человек, удивленный не меньше, остался, кажется, совпадением недоволен. Взгляды их на секунду пересеклись, и Денком не без удовольствия увидел в глазах ревнивое выражение, по какому определил почитателя. В глазах стояла почти обида, они будто бы говорили: «Черт возьми, к нему-то как она попала! Конечно, какой-нибудь критик!» Денком убрал книжку с колен, но в эту минуту матрона, успевшая отдышаться, поднялась, объявляя во всеуслышание:
