Внизу вскоре появилась небольшая компания — две дамы и молодой человек, которые двигались по песку почти с такой же неторопливостью. Молодой человек на ходу читал книгу в заметной издалека, восхитительно красной обложке и наконец вовсе остановился. Спутницы тоже встали в ожидании, пока он нагонит их, и стояли, оглядываясь по сторонам, на море и на небо, тыча зонтиками в песок, явно радуясь красоте погожего дня. Молодой человек был так же явно к ней равнодушен, и Денком даже позавидовал тому доверию к автору, той увлеченности и неспешности, с какой сам читать давно разучился. Одна из спутниц была дама большая, в годах; вторая стройнее, моложе и, кажется, ниже рангом. При виде первой на память сразу пришли кринолины, и, глядя на голубую, похожую на гриб шляпку с вуалью, Денком подумал, что эта особа наверняка должна со всей своей устрашающей мощью цепляться не только за прошлую моду, но за все, чего не удержать. Та, что моложе, извлекла из-под складок мантильи, а потом расставила на песке хлипкий стульчик и, попробовав, прочно ли он стоит, отошла, уступая старшей. Стульчик, а также движения исполнительниц — которые были здесь участницы пьесы, разыгранной для единственной ложи, — позволяли безошибочно угадать, кто владетельная матрона, а кто скромная компаньонка. Но разве он был бы опытным романистом, если бы не умел разбираться в подобных компаниях? Денком быстро составил сюжет, где старшая была матерью, молодой человек ее сыном, а скромная компаньонка, дочь какого-нибудь мелкого чиновника или офицера, сгорала от тайной страсти к нему. Нет, от глаз литератора не укрылось, как она посмотрела поверх головы своей благодетельницы туда, где стоял он, а он, когда мать уселась, окончательно ушел в чтение. Он читал дешевый роман, в завлекательной яркой обложке, погрузившись в мир книжных страстей, и не замечал рядом с собою живого чувства. Он машинально переступил с места на место, зарылся ногами в мягкий песок и спокойно дочитывал страницу. Огорченная, скромная компаньонка побрела прочь с понуро опущенной головой, а пышная дама осталась одна смотреть на море, издали напоминая руины аэроплана.
Сюжет был неинтересный, и Денком вспомнил, что, в конце концов, ему самому есть чем заняться. Издатель оказал на сей раз редкостную любезность, прислав ему его «зрелый» — может статься, последний — «труд», и пора было на него взглянуть. Обложку с заглавием «Зрелые годы» сделали, как и положено, броской, свежие страницы еще не утратили аромата священного действа, но Денком вдруг остановился, почувствовав странное отчуждение. Он не помнил, о чем эта книга. Неужто же приступ болезни, так некстати загнавший его сюда, в Борнмут, вытеснил из памяти все предыдущее? Вычитывать верстку Денком закончил перед самым отъездом, а теперь, всего через две недели, воспоминания о том, что было в Лондоне, оказались все смазаны, будто по ним прошлись губкой. Он не слышал ритма своих предложений, листал страницы, которые не вызывали ни любопытства, ни доверия. Он не понимал, о чем они, он потерял нить. Он, вдруг отчетливо осознав, что означает этот зловещий признак, похолодел, будто бы подошел к краю бездны, и даже застонал вслух. На глаза навернулись слезы; из жизни ушло самое драгоценное. Никогда не испытывал он такой боли — он чувствовал нечто подобное несколько лет назад, когда вдруг стало понятно, что время его подходит к концу и возможности исчезают одна за другой, — но теперь терять было больше нечего, теперь было все кончено. Он сделал то, что был должен, не сделав того, что хотел. Он кончился как писатель, и это оказалось так страшно, что у Денкома перехватило горло. Он засуетился, вскочил — человечек, гонимый ужасом, — от слабости пошатнулся, снова сел на скамью и, так же суетливо, еще раз открыл свою книгу. Это был небольшой роман — Денком любил короткие вещи и всегда стремился к предельной сжатости. Он начал читать сначала и мало-помалу, за чтением успокоился, а потом постепенно пришел в себя. Все вернулось, на этот раз вернулось как откровение — он почувствовал за словами высокую, удивительную красоту. Он сидел на скамье, читал свое собственное творение, перелистывал свои страницы, на которых играло весеннее солнце, и в нем поднималось волной новое, сильное чувство. Да, пусть он кончился как писатель, но он успел все сказать, успел сказать
