У них сложились странные отношения: не дружба, не флирт, но Тимофей чувствовал всё возраставшую потребность делиться внутренне важным. В какой-то момент рассказал об архивной находке. “Скорей присылай, что ж ты молчал: сыграю...”
Узнав, что в очередной раз он окажется в Венеции, Марина написала: “Позвони, буду очень рада, покажу тебе тайные уголки города”. — “Хорошо, — отвечал Тимофей кратко в предотъездной спешке, — в деньприлётав пять”.
Прежде чем успел что-либо произнести, раздалось: “Ты удивительно точен. Здравствуй. Есть на сегодня планы?” — “Никаких, я свободен”. — “Я так и думала. Приглашаю в кино. Вот кино ты у нас не видел. Через два часа: Каннареджо, 4612. Дорогу найдёшь?”
III
Встретились они перед кинотеатром — там лицом на небольшую площадь располагался супермаркет в виде параллелепипеда — вторжение голой функциональности в мягкий и разнообразный архитектурный ландшафт.
Сеанс начинался в семь тридцать. Это был мистико-исторический триллер “Луна в последней четверти”.
Марина была хороша неизбежной средиземноморской жгучестью — будто специально настраивающей зрение на резкость, — что и всякий раз до того.
“Ты тоже изменился мало, — сказала она, словно читая мысли, прикоснувшись губами к его щеке, на том самом чистейшем русском, к которому Тимофей всё никак не мог привыкнуть и эффектом от которого говорившая, по видимости, наслаждалась. — Шедевра не обещаю, но время скоротаем. Если что, сбежим”.
Марина была в приподнятом настроении, и Тимофею сразу передалась счастливая радостность той, с которой были связаны многие мысли, впрочем, скорее возвышенно нематериальные; но теперь она вот осязаемо сидела рядом, искоса посматривая за его реакцией. Потолок кинотеатра был заделан пенопластовыми щитами, напоминая офис или декорацию дешёвого фантастического фильма. Впрочем, это могло быть и китчевым шиком, кто знает.
Во вступительных титрах фильм был обозначен как официальный участник Оттендорфского фестиваля.
Начиналось действие со сцены, в которой две суховатые и седовласые англичанки (внешность в таких сюжетах обманчива) разговаривали на мосту, на фоне бедного и невыразительного сельского пейзажа. Час был вечерний, движение по гравиевой дороге отсутствовало.
Миссис Робартс жаловалась своей товарке миссис Эйхерн: “Автор утверждает, что я давно покинула этот мир, что меня нет. Что ж, я готова принять эту участь”.
Следующая сцена переносила нас в барханы, где миссис Робартс, сильно помолодевшая, в очень идущем ей колониальном одеянии свободного покроя, в пробковом шлеме с прикреплённым к нему газовым шарфом, который должен бы защищать от летучих песков, но на самом деле только дразнил глаз зрителя (оператор и режиссёр явно гордились дешёвым эффектом), в окруженье сверкающих очами бедуинов, рисовавших на барханном песке какие-то конусы, круги и диаграммы, внимала объяснению тайного учения некоего Косты ибн-Луки (если по-русски, Константина Лукича, ехидно отметил про себя Тимофей), багдадского врача — большого знатока греческой и сирийской мудрости, жившего за двенадцать веков до нас с вами и сводившего ритм человеческой жизни к фазам луны.
