Тимофей намеревался поделиться соображениями о музыкальном мифе в “Концерте”. Он знал, что чистых музыковедов, этих дистиллированных пифагорейцев звуковысотности и тембра, такое бы покоробило.
Свободные стихии в “Концерте” буквально осаждали спокойнейшую Венецию со всех сторон, словно вымывая из-под неё основание. Партитура состояла из трёх частей-посвящений: первые две — “Воздуху” и “Земле”, причём воздух в “Concerto veneziano” представал словно бы излучающим бестенный зной, как воздух той Венеции, в которой Тимофей оказался сейчас сам, а земля, если продолжать внемузыкальные сопоставления, смахивала на первобытное месиво.
Он глянул на лежавшие слева от ноутбука наручные часы: Тимофей всегда их снимал, когда работал. В этом, как и в самом ношении часов, были избыточность, порядок, минимальный комфорт. Время на них всегда на четыре минуты обгоняло то, что на ноутбуке, и показывали часы сейчас четыре тридцать четыре. Ровно через полчаса он позвонит.
Той, чей номер предстояло набрать, Тимофей был представлен ещё четыре года назад после одного концерта современной музыки в Рахманиновском зале Консерватории. Тимофей не был особенно охоч до малоприятных звукоизвлечений, но — на сцене и в зале — собрались друзья, и он пришёл, чтобы поддержать их усилия. “Марина, — очень просто сказала только что игравшая в ансамбле с духовиками и струнниками. — Я знаю, такое имя бывает у русских, но я итальянка”. Тимофей пожал её цепкую и натренированную руку пианистки: “А фамилия у вас тоже связана с морем?” — “Почти. С водой. Посмотрите афишу”. — “Вы прекрасно говорите по-русски”. — “У меня были отличные учителя”.
После концерта пили коньяк в большой бестолковой компании в увешанной афишами комнате напротив консерваторской библиотеки. “Хорошо, что не водку”, — сказала ему Марина. Без труда соскользнули в “ты”.
“Я бы пригласил на прогулку по бульварам. Ещё тепло, самое любимое время осени...” — “Не надо, ты ведь сейчас не один. Будет возможность ещё погулять”.
Так они потом и виделись — в короткие приезды Марины — после её концертов и в общих компаниях. Надо сказать, что барочный репертуар и модернистская классика удавались ей в разы больше, чем ансамблевое занудство, слышанное тогда в Рахманиновском.
Пару раз пересекались в самой Европе: гуляли осенью в звенящем трамваями, свёрнутом в улитку каналов Амстердаме (“Ну, признай: никакого сходства с моей Венецией!”),а летом — в лондонских Кенсингтонских садах (“Наполеоновские-то меркнут перед этими!”). Всякий раз, когда он оказывался в Венеции, у Марины был либо гастрольный концерт, либо какие-то дела в другом городе.
