Два или три дня спустя он жалким старухиным прессом-подборщиком, сидя на ее ломаном тракторе, прессовал в тюки сено на большом лугу, расчищенном, если не считать огромного старого дерева посередке. Старуха была из тех, кто ни за что не станет пилить большое старое дерево — не станет как раз потому, что оно большое и старое. Она показала на него Паркеру, как будто у него своих глаз не было, и велела смотреть в оба и не задеть его, когда машина будет подбирать сено рядом. Паркер начал с краев поля и пошел внутрь сужающимися кругами. То и дело ему приходилось слезать и распутывать проволоку или спихивать с дороги камень. Старуха велела ему сносить камни на край поля, и он это делал, когда она смотрела. Если камень был небольшой, Паркер просто переезжал его. Пока он кружил по полю, голова его была занята все теми же мыслями об изображении для спины. Солнце размером с мячик для гольфа стало через равные промежутки времени появляться то спереди, то сзади, но он словно бы видел его и там и там одновременно, как будто обзавелся парой глаз на затылке. Вдруг дерево потянулось к нему, чтобы схватить. Яростный толчок подкинул его в воздух, и он услышал свой собственный неправдоподобно громкий вопль: «ГОСПОДИ ИИСУСЕ!»
Он приземлился на спину; трактор врезался в дерево, перевернулся и вспыхнул. Первым, что Паркер увидел, были его ботинки, быстро пожираемые огнем: один попал под пылающий трактор, другой поодаль горел сам. Он, Паркер, был не в них. Горящее дерево дышало ему в лицо жаром. Он попятился, все еще сидя, перебирая руками, таращась на огонь ввалившимися глазами. Знал бы как — перекрестился бы.
Его пикап стоял на грунтовой дороге на краю поля. Паркер перемещался к нему, по-прежнему сидя, по-прежнему пятясь, но быстрее, еще быстрее; на полпути поднялся и, согнутый, затрусил к машине, спотыкаясь и падая на колени. Ноги были не ноги, а два ржавых дождевых желоба. Наконец добрался, влез, завел мотор и, петляя, поехал. Миновав свой дом над дорогой, он двинулся прямо в город — за пятьдесят миль.
Пока ехал, думать себе не позволял. Знал только, что в жизни произошла великая перемена, прыжок в дурное и неведомое, и что поделать с этим ничего нельзя. Все решено и подписано.
Художник занимал две большие загроможденные всякой всячиной комнаты над педикюршей в доме на глухой улочке. Паркер, как был, босой, молча ввалился к нему в начале четвертого. Художник, который выглядел примерно на те же двадцать восемь лет, что было Паркеру, но худой и лысый, сидел за маленьким столом и калькировал рисунок зелеными чернилами. Он поднял на Паркера недовольный взгляд и, похоже, не узнал его в диком субъекте с запавшими глазами.
