— Я хочу продать кусок земли перед домом под бензозаправочную станцию, — сказал он. — Нам тогда, чтобы залить бензин, не надо будет никуда ездить, достаточно просто выйти за дверь.
Дом Форченов отстоял от дороги футов на двести, и эти-то двести футов он и собирался продать. Его дочь величала участок лужайкой, хотя всего-навсего это было поросшее сорняками поле.
— Это ты про что, — спросила Мэри-Форчен после паузы, — про лужайку?
— Да, сударыня! — сказал он, хлопнув себя по коленке. — Про нее, про лужайку.
Она молчала, и он, обернувшись, поднял на нее глаза. Лицо в прямоугольничке волос было отражением его собственного, но не в теперешнем варианте, а в хмуром, недовольном.
— Мы там играем, — негромко сказала она.
— Есть тысяча других мест, где вам играть, — возразил он, задетый отсутствием энтузиазма.
— Уже не видно будет лес за дорогой.
Старик уставился на нее.
— Лес за дорогой? — переспросил он.
— Картины уже не будет.
— Картины?
— Лесной, — сказала она. — С веранды уже не видно будет лес.
— С веранды?
Пауза. Потом она сказала:
— Папа телят там пасет.
Ошеломленность на миг задержала взрыв стариковского гнева — но только на миг. Он вскочил, повернулся и хрястнул кулаком по капоту.
— Пускай пасет где-нибудь еще!
— Смотри в яму не свались, убьешься — пожалеешь, — сказала она.
Он обогнул перед машины и встал сбоку, не спуская глаз с девочки.
— Мне дела нет до того, где он их пасет, понятно? Думаешь, я из-за телят буду жертвовать бизнесом? Да мне плевать, где этот идиот пасет своих поганых телят!
Она сидела с красным, темней ее волос, лицом, которое теперь уже в точности копировало лицо старика.
— Кто брата своего называет идиотом, тому гореть в геенне огненной, — сказала она.
— Не судите, — возгласил он, — да не судимы будете! — Все-таки его лицо было чуть багровее, чем ее. — Ты уж молчи! Ты даешь лупить тебя, когда ему вздумается, а сама только скулишь да приплясываешь!
— Ни он, ни другие меня пальцем ни разу не тронули, — сказала она, мерно и мертвенно выкладывая слово за словом. — Никто ни разу на меня руки не поднял, а если бы кто посмел, я бы того убила.
— А черное это белое, — взвизгнул старик, — а ночь это день!
Внизу опять сильно затарахтел бульдозер. Их лица разделял какой-нибудь фут, и на обоих, пока не стало тише, держалось одно замершее выражение. Потом старик сказал:
— Иди-ка домой пешком. Иезавель я везти отказываюсь!
— А я и сама не поеду с Иудой из Кариота.
Соскользнув на землю с другой стороны машины, она пошла через выгон.
