Она разбрасывала серебро, словно семена на ферме матери, в милях, годах и дюжине жестоких смертей отсюда. Кто бы подумал, что она будет скучать по ней? Скучать по хилому домику, и поломанному сараю, и по заборам, которые постоянно надо чинить. По упрямой корове, которая не давала молока, и по упрямому колодцу, который не давал воды, и по упрямой земле, на которой буйно росли лишь сорняки. По упрямой маленькой сестре и по брату. И даже по большому, покрытому шрамами простофиле Ламбу[2]. Шай многое отдала бы теперь, только чтобы услышать пронзительный голос матери, снова проклинающей ее. Она тяжело вдохнула, ее нос болел, глаза жалило, она вытерла их потертым рукавом. Нет времени на слезоточивые воспоминания. Теперь перед теми тремя неотвратимыми следами пыли она видела три темные точки всадников. Она отшвырнула пустую сумку, побежала к таверне и…
— А! — Она перескочила через порог, и голая подошва ее ступни наткнулась на шляпку гвоздя. Мир тот еще задира, это факт. Даже когда большие неудачи угрожают свалиться тебе на голову, мелкие улучают каждую возможность, чтобы впиться тебе в пальцы ног. Как бы она хотела, чтобы у нее был шанс схватить ботинки. Сохранить крупицу достоинства. Но у нее было лишь то, что было. Ни ботинок, ни достоинства. И сотня больших пожеланий не стоила одного маленького факта — как Ламб занудно бубнил ей всякий раз, когда она проклинала его и свою мать, и свою долю в жизни, и клялась, что наутро сбежит.
Шай вспомнила, какой была тогда, и захотела, чтоб у нее появился шанс вмазать той себе по лицу. Но вмазать себе по лицу она сможет, когда выберется отсюда.
Вереница других жаждущих кулаков была раньше на очереди.
Она поспешила по ступенькам, немного хромая, и много чертыхаясь. Добежав до верха, она заметила, что оставила через ступеньку кровавые следы. Она начала было чувствовать себя чертовски хреново оттого, что блестящий след ведет прямо к ее ногам, но тут сквозь панику просочилось что-то вроде идеи.
Она шагнула на балкон, убедившись, что кровавый след ее ступни отпечатался на досках, и вошла в заброшенную комнату в конце. Затем подняла ступню, сильно сжала рукой, чтобы остановить кровотечение, попрыгала назад тем путем, что и пришла, и зашла в первую дверь, рядом с лестницей, вжавшись в тени внутри.
Жалкие усилия, конечно. Столь же жалкие, как ее голые ступни и ее столовый нож, и ее добыча в две тысячи марок, и ее мечты о возвращении домой, в жопу, которую раньше она больше всего на свете мечтала покинуть. Мало шансов, что те три ублюдка поведутся на это, какими бы тупыми они не были. Но что еще она могла поделать?
