М.Р.:
Точно, мы как раз говорили об идентификации.
И предположили, что это особое испытание.
О.Г.:
Да, богооставленность — это испытание.
М.Р.:
Именно ее мы и упоминали. И говорили, что мы как страна сейчас, в этот момент, переживаем своего рода скуку.
О.Г.:
Кстати сказать, философ Межуев еще в начале перестройки, когда только что прошел Пятый съезд Союза кинематографистов и большинство его участников были переполнены радостным энтузиазмом, написал: учтите, мы вступаем в очень скучное время и деловая жизнь у большинства будет изматывающе унылой.
М.Р.:
Да, нам казалось, что это праздничный пир. А оказалось — скука.
О.Г.:
Ну что вы все скука да скука? Вспомнили бы хоть «И скучно, и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды». Или хоть «Скорбное бесчувствие» Киры Муратовой…
Вот некоторые говорят: все дело в том, что непонятно, надо переводить службу на русский язык. А возьмите сейчас полный перевод Библии на современный русский язык — просто тошнит: все наскоро, без этой мифопоэтической подосновы, которая благодаря церковнославянскому из глубинной памяти, из родового сознания поддерживает движение.
А вы заново учились читать ритуальные тексты? Не как по букварю, а как в газете «Правда» учились вычитывать, даже вычислять по портретам, по рассадке членов Политбюро или по числу их упоминаний? А что значит священный текст, откровение? Это слова. Когда в храме выносится Евангелие и читается фрагмент — это Господь с нами говорит, лично. И не с кем-нибудь, а лично с каждым из нас. И мы готовы слушать. Но мы допускаем Бога только до какой-то границы, потому что эта встреча — попалит, тут надо быть готовым,
в смысле самому готовым.
М.Р.:
Да, мы не готовы.
О.Г.:
А что мы сделали, чтобы приготовиться? Смотрите, у нас есть литургия — это метаязык нашей культуры, она интерпретирует все, что в ней, в этой светской культуре, в мире, в котором мы живем, а не наоборот. И мы исходя из приемов жизни, из ремесла жизни, в том числе и чтения, давайте из обратной перспективы, из смертной памяти, оттуда глядеть сюда.
М.Б.:
Тогда мы упираемся в вопрос о смертной памяти.
О.Г.:
Почему упираемся?
М.Б.:
Потому что у каждого к ней свое отношение.
О.Г.:
Я не против. Да, конечно, в пределе мы все индивидуалисты. Хотя тут есть вопрос различения индивидуальности и личности. Индивидуализация — это атомизация.
М.Б.:
Но личность не обязательно…
О.Г.:
Да, она не обязательно проявляется. Но это не отменяет феномен как таковой. И главное, природу времени. Смертная память — это действие со временем. Это отдельный навык десятитысячелетней давности. Обратная перспектива времени — взгляд на свое время оттуда, и даже не из конкретного часа, который нам знать запрещено, а по-другому направленный вектор. И это замечательная вещь, известная по крайней мере со времен «Золотых стихов» Пифагора.
