Но особенно часты разговоры о политике. Друзья — Макаенок, Шамякин, Кулаковский, Василевский — вообще говорили очень откровенно, доверяя друг другу. Я невольно через стенку слушала. Еще когда мои однокашники, друзья о политике понятия не имели, я ею буквально пропиталась.
ХХ съезд КПСС и доклад Н. С. Хрущева «О культе личности» обсуждались чрезвычайно горячо и долго. Были сторонники и противники обоих — Сталина и Хрущева, каждому из литераторов оказалось что вспомнить. Впрочем, родные наши и папиных друзей пострадали мало — они ведь были крестьяне, а от репрессий гибла партийная и творческая элита. Все единодушно утверждали, что в 1937 году и позже они, шестнадцати-семнадцатилетние, о репрессиях понятия не имели, даже жившие в городах.
Однажды один из наших пожилых гостей-писателей, не помню кто — он вскоре и умер, рассказывал об обстановке в Минске в 1937 году: работники высоких учреждений, не дожидаясь арестов, выбрасывались из окон, стрелялись, травились. В результате властная элита поменялась почти на 100 %. Кстати, в Минске в 1930-е годы велось делопроизводство, существовали школы и выходили издания на четырех официальных языках: белорусском, русском, польском и еврейском.
Однажды зимой мама меня послала разыскивать отца: работа в Союзе писателей давно закончилась, а его все нет и нет. Оказывается, его четыре часа держал на морозе Алесь Кучер, объясняя, почему в 1937 году он не мог не писать доносы. По своей всегдашней деликатности Шамякин, хотя мерз, не прерывал наболевшую исповедь своего старшего коллеги.
Нынешний известный русский исследователь времен сталинизма Юрий Жуков, который глубоко изучил архивы, утверждает, что за каждым «делом» репрессированного — как минимум два доноса на него.
В середине 1950-х годов из Сибири вернулись Владимир Дубовка (он часто приезжал в Минск из Москвы, и я его хорошо помню), Сергей Граховский, Ян Скрыган, Федор Кулешов. Нашим соседом в доме по ул. К. Маркса стал Ян Скрыган, с младшей дочерью которого Галей я дружила. Ян Скрыган (вот уж кто — настоящий интеллигент!) довольно откровенно рассказывал Шамякину о своей жизни — рассказывал то, что мы не читали в «Архипелаге ГУЛАГе» А. Солженицына, да и вообще нигде не читали — ни тогда, ни теперь. Многие украинские писатели, в свою очередь, вспоминали о кровавой деятельности Н. С. Хрущева, первого секретаря ЦК, на Украине в 1930-е годы, а московские — о его же призывах к репрессиям в Москве. Почему мне их рассказы запомнились так хорошо, но оказались отвергнуты Шамякиным?
